Некромант из криокамеры 4 (СИ) - Кощеев Владимир - Страница 11

по отношению к самому себе лишать себя Жизни. И вот он пытается разобраться, может ли максима его поступка стать всеобщим законом природы. Но его максима

гласит: из себялюбия я возвожу в принцип лишение себя жизни, если дальнейшее

сохранение ее больше грозит мне несчастьями, чем обещает удовольствия.

Спрашивается, может ли этот принцип себялюбия стать всеобщим законом природы.

Однако ясно, что природа, если бы ее законом было уничтожать жизнь посредством

того же ощущения, назначение которого – побуждать к поддержанию жизни, противоречила бы самой себе и, следовательно, не могла бы существовать как природа; стало быть, указанная максима не может быть всеобщим законом природы и, следовательно, совершенно противоречит высшему принципу всякого долга.

2. Кого-то другого нужда заставляет брать деньги взаймы. Он хорошо знает, что не

будет в состоянии их уплатить, но понимает также, что ничего не получит взаймы, если

твердо не обещает уплатить к определенному сроку. У него большое желание дать

такое обещание; но у него хватает совести, чтобы поставить себе вопрос: не

противоречит ли долгу и позволительно ли выручать себя из беды таким способом?

Доложим, он все же решился бы на это; тогда максима его поступка гласила бы: нуждаясь в деньгах, я буду занимать деньги и обещать их уплатить, хотя я знаю, что

никогда не уплачу. Очень может быть, что этот принцип себялюбия или собственной

выгоды легко согласовать со всем моим будущим благополучием; однако теперь

возникает вопрос: правильно ли это? Я превращаю, следовательно, требование

себялюбия во всеобщий закон и ставлю вопрос так: как бы обстояло дело в том случае, если бы моя максима была всеобщим законом? Тут мне сразу становится ясно, что она

никогда не может иметь силу всеобщего закона природы и быть в согласии с самой

собой, а необходимо должна себе противоречить. В самом деле, всеобщность закона, гласящего, что каждый, считая себя нуждающимся, может обещать, что ему придет в

голову, с намерением не сдержать обещания, сделала бы просто невозможными и это

обещание, и цель, которой хотят с помощью его достигнуть, так как никто не стал бы

верить, что ему что-то обещано, а смеялся бы над всеми подобными высказываниями, как над пустой отговоркой.

3. Третий полагает, что у него есть талант, который посредством известной культуры

мог бы сделать из него в разных отношениях полезного человека. Но этот человек

считает, что находится в благоприятных обстоятельствах и что лучше предаться

удовольствиям, чем трудиться над развитием и совершенствованием своих

благоприятных природных задатков. Однако он спрашивает: Согласуется ли его

максима небрежного отношения к своим природным дарованиям помимо согласия ее с

его страстью к увеселениям также и с тем, что называется долгом? И тогда он видит, что хотя природа все же могла бы существовать по такому всеобщему закону, даже

если человек (подобно жителю островов Тихого океана) дал бы ржаветь своему таланту

и решил бы употребить свою жизнь только на безделье, увеселения, продолжение рода-

одним словом, на наслаждение, однако он никак не может хотеть, чтобы это стало

всеобщим законом природы или чтобы оно как такой закон было заложено в нас

природным инстинктом. Ведь как разумное существо он непременно хочет, чтобы в

нем развивались все способности, так как они служат и даны ему для всевозможных

целей.

Наконец, четвертый, которому живется хорошо и который видит, что другим

приходится бороться с большими трудностями (он имел бы полную возможность

помочь им), думает: какое мне дело до всего этого? Пусть себе каждый будет так

счастлив, как того хочет всевышний или как это он сам себе может устроить; отнимать

у него я ничего не стану, да и завидовать ему не буду; но и способствовать его

благополучию или помогать ему в беде у меня нет никакой охоты! Конечно, если бы

такой образ мыслей был всеобщим законом природы, человеческий род мог бы очень

неплохо существовать, и, без сомнения, лучше, чем когда каждый болтает о

сострадании, о благосклонном отношении и при случае даже старается так поступить, но вместе с тем, где только можно, обманывает, предает права человека или иначе

вредит ему. Но хотя и возможно, что по такой максиме мог бы существовать всеобщий

закон природы, тем не менее нельзя хотеть, чтобы такой принцип везде имел силу

закона природы. В самом деле, воля, которая пришла бы к такому заключению, противоречила бы самой себе, так как все же иногда могут быть случаи, когда человек

нуждается в любви и участии других, между тем как подобным законом природы, возникшим из его собственной воли, он отнял бы у самого себя всякую надежду на

помощь, которой он себе желает.

Это все только некоторые из Многих действительных обязанностей или во всяком

случае принимаемых нами за таковые; что они вытекают из единого выше

приведенного принципа – это совершенно очевидно. Канон моральной оценки наших

поступков состоит вообще в том, чтобы человек мог хотеть, чтобы максима его

поступка стала всеобщим законом. Некоторые поступки таковы, что их максиму нельзя

без противоречий даже мыслить как всеобщий закон природы; еще в меньшей степени

мы можем хотеть, чтобы она стала таковым. В других поступках хотя и нет такой

внутренней невозможности, тем не менее нельзя хотеть, чтобы их максима достигла

всеобщности закона природы, так как такая воля противоречила бы самой себе. Легко

заметить, что первая максима противоречит строгому или более узкому

(непреложному) долгу, вторая же только более широкому (вменяемому в заслугу) долгу; таким образом, все виды долга, что касается степени их обязательности (а не

объекта их поступка), полностью представлены приведенными примерами в их

зависимости от единого принципа.

Если при каждом нарушении долга мы будем обращать внимание на самих себя, то

убедимся, что мы действительно не хотим, чтобы наша максима стала всеобщим

законом, так как это для нас невозможно, скорее, мы хотим, чтобы противоположность

ее осталась законом для всех; мы только позволяем себе для себя (или даже лишь для

данного случая) сделать из этого закона исключение в пользу своей склонности.

Следовательно, если бы мы взвешивали все с одной и той же точки зрения, а именно с

точки зрения разума, то обнаружили бы в своей собственной воле противоречие,

состоящее в том, что некоторый принцип объективно необходим как всеобщий закон и

тем не менее субъективно не имеет всеобщей значимости, а допускает исключения. Но

так как мы рассматриваем одни и те же поступки свои один раз с точки зрения воли, полностью сообразной с разумом, а другой раз – с точки зрения воли, на которую

оказала воздействие склонность, то здесь в действительности нет противоречия, но зато

имеется противодействие склонности предписанию разума (antagonismus); вследствие

этого всеобщность принципа (universalitas) превращается просто в общезначимость

(generalitas), благодаря чему практический принцип разума и максима должны сойтись

на полпути. Хотя это и нельзя обосновать нашим собственным беспристрастно

построенным суждением, тем не менее это доказывает, что мы действительно признаем

силу категорического императива и (со всем уважением к нему) позволяем себе только

некоторые, как нам кажется, незначительные и вынужденные исключения.

Итак, до сих пор мы показали по крайней мере, что если долг есть понятие, которое

должно иметь значение и содержать действительное законодательство для наших

поступков, то это законодательство может быть выражено только в категорических

императивах, но никоим образом не в гипотетических; равным образом мы

представили ясно и определенно для всякого применения (что само по себе уже много) содержание категорического императива, который заключал бы в себе принцип всякого