На еврейские темы (Избранное в двух томах. Книга 1) - Гроссман Василий Семенович - Страница 18

— Кого в секретари? — спросил Квочин.

— Левина! — мрачно крикнул главный механик.

— Левина, Левина! — поддержал улыбающийся Бобрышев, и все загудели:

— Левина!

Левин пошел к столу, с ненавистью и тоской глядя на главного механика. Анохин помахал ему рукой, точно надолго прощался с ним.

Заговорил Патрикеев. Он говорил очень много и быстро, но ничего нельзя было понять из его слов. Главное — не было понятно, чего он хочет. Не то выходило, что через месяц фабрика остановится, не то он приветствовал новое постановление и предлагал завтра же переходить на советский графит, не то получалось, что вопрос должен решить Институт Прикладной Минералогии и что на исследовательскую работу понадобится, по крайней мере, шесть месяцев.

— На языке крупных специалистов это называется «гнать зайца дальше», — шепнул Левин сидевшему рядом с ним Кругляку.

— Боязнь ответственности, — точно ставя медицинский диагноз, ответил Кругляк и шепнул про себя: «Хитрая муха!»

Патрикеев вдруг замолчал, и во внезапно наступившей тишине прозвучали слова:

— Отличный хлебный квас, в буфете только и спасаюсь.

Это в углу заведующий деревообделочным цехом, толстяк Гусев, беседовал с помощником директора по рабочему снабжению. Все оглянулись на них, Гусев вытянул шею и изобразил на лице такую напряженную внимательность, точно это не он двадцать секунд назад на глазах у всех разговаривал про хлебный квас.

Выступил заведующий графитным цехом.

— Нужно пробовать, — говорил он и, поглядывая на Патрикеева, спрашивал: — Но вот вопрос: что пробовать и как пробовать?

— Вот это я у тебя и спрашиваю, — сказал Квочин, — ты ведь заведуешь цехом, а не я.

Потом выступали мастера.

— Мы уже пробовали, — говорил красноносый, низенький Горяченко. — Пробовали еще при Карнаце, до войны пробовали, вот качество какое от этого будет получаться, — и, понизив голос, точно беседуя с приятелями в пивной, продолжал: — Вы ведь знаете, как теперь спрашивают с нас за качество, это ужас прямо!

— Да, надо раньше в институт, — говорил белолицый поляк Капустинский.

Потом говорил директор.

— А нельзя ли через наркома прямо в Совнаркоме РСФСР снова возбудить ходатайство о лицензиях? — вдруг спросил у директора Патрикеев.

— Это своим порядком, — ответил Квочин, поглядывая на Кругляка, но тот только зевал и тер глаза.

— Ну, товарищ Кругляк, давай, что ли, замены по твоей части, — сказал Квочин.

— Пожалуйста! — сказал Кругляк и пожал плечами.

— Послушайте, ребята! — вдруг проговорил он, точно просил всех сознаться в чем-то. — Ведь вы просто не хотите ответственности. В чем дело? Ботогольский сибирский графит — кристаллический графит, с доброкачественной золой, чего вы боитесь? Нет, в самом деле, объясните мне, чего вы боитесь? И ты боишься! — вдруг рассердившись, сказал он Квочину. — Факт, факт! Ты грустишь, как скрипач на еврейской свадьбе, общее веселье тебя не касается. Директор валит на главинжа, главинж на завцехом, зав цехом на мастеров, потом все — на институт. Причем тут Совнарком? Гоняете зайца, в общем. В чем дело? Пусть он побегает.

Он обозвал мастеров «шаманами», ругал директора, трест, главного инженера.

Слушая его, Патрикеев всегда удивлялся и недоумевал: почему он, Патрикеев, называет управляющего трестом по имени-отчеству и, говоря с ним, волнуется, почему секретарь ячейки для него, Патрикеева, личность таинственная и даже страшная: говоря с секретарем, Патрикеев почему-то менял против воли голос, говорил каким-то дурацким говорком, вставлял в речь ругательства «для народности» и, кончая разговор, внутренне произносил «уф!» — а вот Кругляк называл всех, без разбору, по фамилиям, однажды сказал управляющему трестом такое словечко, что Патрикеев обомлел, с директором он ругался с утра до вечера, секретарь ячейки ходил в лабораторию каждый день, и Патрикеев видел, что они разговаривали так, точно Кругляк не был беспартийным инженером, а бог весть сколько времени состоял в партии. Сперва Патрикеев думал, что у Кругляка есть крепкая рука в союзном наркомате, но это не подтвердилось. И он никак не мог понять, отчего Кругляк не ищет подпочвенных связей, которые, по мнению Патрикеева, единственные могли помочь инженеру в работе. «Опереться на своих людей», «симпатия управляющего», «круговая порука», «не ссориться с нужным человеком», «не подводить своих», «не рисковать» — вот в чем залог успешной работы. А Кругляк со всеми ругался и не искал «подпочвенных» связей.

Видно было, что Квочин злился, и мастера сердито переглядывались (Патрикеев знал, что мастера, как никто, могут подложить свинью в работе), а Кругляк, совершенно не учитывая положения и того, что сам управляющий трестом не настаивал на немедленной замене цейлонского графита, говорил:

— Ну, хорошо! Гоните зайца ко мне. Можете записать: внедрение советского графита поручается Кругляку. В чем дело? Вся ответственность лежит на мне. Только пусть коммерческий директор завтра посылает агента на Урал купить не две тонны, как здесь говорили, а сто тонн графита. Вся ответственность на меня, можете записать! — и он решительно распахнул пиджак.

— А чем вы будете отвечать, своим четырехсотрублевым жалованьем? — раздраженно спросил Патрикеев.

— Своей честью советского инженера! Это мало, по-вашему, а? — в ярости заорал Кругляк и вскочил: казалось, вот-вот он полезет драться.

Все это было так интересно, что Левин перестал думать о неудавшейся поездке на пляж и оглянулся на Анохина. «Видал, брат, наших молодых!» — хотел он глазами сказать приятелю. Но Анохина на диване не было. Он ухитрился незаметно улизнуть.

Вторым на повестке стоял вопрос о текущем ремонте станков, и Левин сделал такое сообщение, что главный механик начал кашлять, точно у него был коклюш.

В последние дни было так жарко, что незнакомые между собой люди в учреждениях или трамваях переглядывались и говорили друг другу:

— Ну, знаете…

— Нечто совершенно сверхъестественное…

Солнце не грело, а прямо давило, мяло людей. Краска на крышах текла, и маляры не могли работать босиком; железные стульчики трамвайных стрелочниц уходили ножками в асфальт, как в глину. Людям было жарко днем и ночью; они обливались потом, когда ели мороженое и пили холодный квас. Все только и говорили про отпуск, море, Клязьму, деревню, реку.

Но особенно трудно было работать в душных фабричных цехах: лаки и растворители испарялись, наполняя воздух сладким, противным запахом, мощные вентиляторы, казалось, дышали, как живые существа, не неся прохладу, а обдавая лица работавших сухим, горячим дыханием.

В лаборатории эфир и метиловый спирт вскипали, точно их грели газовые горелки, и некоторые органические препараты, обычно твердые и кристаллические, превращались в тесто.

Только новый химик совершенно не чувствовал жары. Он ходил в суконном костюме, таком же темном, как его лицо, носил воротничок, галстук, руки его были сухими, как прокаленный песок, он делал свое дело легко и просто, не говорил о Клязьме и поездке на реку.

Во время обеденного перерыва к нему подошел Кругляк.

— Николай Николаевич, — сказал он, — после работы зайдите ко мне, начнем с вами на пару одно замечательное дело. — Он осторожно свел пальцем пот со лба, тряхнул рукой и, посмотрев на пол, сказал: — Если дальше так пойдет, до чего же это дойдет?

Он был очень доволен — только что из цеха приходил Шперлинг и протянул Кругляку несколько десятков пропитанных жиром стержней. Смеясь, мотая головой, издавая носом, горлом и губами десятки звуков, он смотрел, как Кругляк сравнивал стержни с хартмутовскими образцами.

— Вшило, вишло! — радостно и удивленно говорил Шперлинг.

Он наклонился к Кругляку и шепотом, точно предостерегал его, сказал:

— Товарищ Кругляк! Вы один знаете всю подлость нашего производства.

И Кругляк, смутившись, спросил:

— Что, жарко, Шперлинг?

— Мне не жарко, — ответил немец. — Возле моей печки всегда Zentrahl Africk.