Нарисуй мне дождь (СИ) - Гавура Виктор - Страница 21

— Позвольте заметить, что я не привык действовать по принуждению. Мне надо подумать, прежде чем забирать документы, — с вызовом заявил я.

Шульга побледнел и тут же покрылся красными пятнами затейливых форм и размеров. Как ни странно, но он стал сдержаннее, и принялся разглядывать меня своими мутными глазками, словно хотел удостовериться, это я или кто-то другой, неизвестный?

— Подумай-подумай… Оч-ч-чень тебе советую, — зловеще протянул он усмехаясь, не разжимая тонких, в нитку слипшихся губ.

Краска с его лица слиняла, он даже как-то пожелтел от разлившейся желчи.

‒ А пока будешь думать, с сегодняшнего дня ты выселен из общежития! — придумав, чем мне досадить, радостно закончил он, оскалившись в усмешке. От этого его лицо перекривилось, как в бракованном зеркале.

— Та чего с ним цацкаться! — вскочил, и по-собачьи зачастил председатель студсовета Карп, — Он, вы ж еще не знаете, Анатолий Арнольдович, а я проверил и узнал, он же и в комсомоле не состоит. Надо его отчислять, нечего с ним миндальничать!

— Сыволап, он что… И в самом деле, не член Всесоюзного Ленинского коммунистического союза молодежи? ‒ разыгрывает изумление Шульга, обращаясь к студенту с грубым лицом, наводящем на мысль о дубине.

Это комсорг нашего курса, часто вижу его на лекциях. С его усыпанного красными угрями лица не сходит выражение тупой бессмысленности. Он бросил сложенный вчетверо лист бумаги, которым чистил ногти, с вдумчивым видом обнюхивая извлеченную из-под них грязь, вскочил, и оторопело несколько раз безмолвно открыл и закрыл рот, как издыхающая рыба, а затем начал что-то нечленораздельно выкрикивать.

— Я вточню! Мы, этое самое… Разбъерёмся и его ысключым! Ну, это… Выясним объязательно, состоит он у членах чы ни, — его мяклые губы дрожали от волнения, а подслеповатые глаза источали преданность. — Но на парад он должен был быть все равно от того комсомолец он чы нет.

Его испятнанная нарывами физиономия давала основание предполагать, что и весь он, включая и седалище, покрыт такими же гнойными прыщами. Говорение его стало более связным, голос окреп, в нем зазвучал металл.

— Сразу видно, даже невооруженным глазом, вы это правильно сказали, Анатолий Арнольдович, это есть несознательна личность, элемент… Это самое, социально врэдный элемент! Правильно вы гово́рите, Анатолий Арнольдович, гнать его надо з нашего институту, погану вивцю зи стада гэть!

— Да-да, вот и чудненько… — с удовольствием сам себе покивал головой Шульга. — Сыволап, выясните и доложите мне завтра в пятнадцать ноль-ноль, состоит ли он в комсомоле. Надо с ним что-то решать, — снисходительно роняет Шульга. — А пока, Карп, поставьте в известность коменданта и сегодня же, сейчас же, выселите его из общежития, чтоб и ноги его там больше не было! Тэ-эк-с… — мазнув по мне злорадным взглядом, продолжил Шульга.

— Вы, Алимов, завтра к семнадцати часам, не позже, в семнадцать тридцать у меня встреча с ректором, предоставьте мне сведения о его успеваемости по всем кафедрам, о пропусках лекций, семинаров и практических занятий.

Будто меня здесь нет, отдает распоряжения Шульга. Остальные, с сыновним почтением слушают и записывают каждое его слово в свои блокноты и тетради.

— Да-а, вот еще что, ‒ пусть староста его группы подготовит на него характеристику. Ну, вы понимаете какую… — и они обменялись взглядами, выражавшими полное взаимное понимание.

— Все, нашему терпению пришел конец, будем готовить на него приказ об отчислении. А ты, можешь идти, и вызови следующего, Борисенко, — не глядя на меня скучающим голосом бросил Шульга стене за моей спиной, будто я был не более чем пустое место.

— Я-то пойду… — не сходя с места, со значением начал я. Рано празднуете, я вам сейчас испорчу развлечение торжествующих уродов! — Но мой дядя, сказал, что участие в демонстрации на Седьмое ноября, это свободное волеизъявление каждого гражданина. А вы, даже не выяснив причину, почему я не мог присутствовать на демонстрации, выгоняете меня из общежития и института. Боюсь, мой дядя будет этим недоволен.

— Да мне плевать на то, что будет недоволен твой дядя! — взвизгнул Шульга, я и не предполагал, что он умеет так визжать. — Ошибается твой дядя, — уже более спокойно продолжил он, — Пока ты студент нашего института, ты должен по праздникам ходить на демонстрации, это твой долг и святая обязанность.

— Мой дядя не может ошибаться в этом вопросе, скорее ошибаетесь вы, — твердо возразил я.

— Это еще почему? Он, что у тебя, адвокат, права твои знает? Кандидат юридических наук или правдоискатель, профессор кислых щей? — презрительно кривя губы, глумится Шульга.

— Мой дядя заместитель заведующего идеологическим отделом ЦК КПСС. Из-за него я не успел прийти на демонстрацию. Пока дозвонился к нему в Москву, чтобы поздравить с праздником, наш «парад» уже кончился… Я хотел пойти, но дядя не любит, когда я забываю его поздравить с Седьмым ноября, это его любимый праздник после Дня Парижской коммуны и Дня рыбака. А позже поздравить я не мог, он бы уехал пить водку… То есть, праздновать с членами Политбюро на даче под Москвой. Я бы мог и туда позвонить, позже, после нашей демонстрации, но дядя этого не любит, говорит, что там много параллельных телефонов… Поэтому мне пришлось ждать на переговорном пункте, пока он не вернулся с Красной площади. Я у него спрашиваю: «Дядя Володя, как мне быть? Пока я к вам старался дозвониться, наша праздничная демонстрация закончилась и я в ней не участвовал, а старшие товарищи из нашего института будут меня за это порицать». А он мне отвечает: «Участие в демонстрации — есть свободное волеизъявление каждого гражданина. Иди, говорит, и празднуй спокойно, все будет хорошо, Андрюша».

— Да… Вообще-то, это правильно, — весь преобразился Шульга. Голос его сделался слащавым, а крысиный нос льстиво вытянулся, отчего его внешность стала напоминать помесь крысы с лисой. — Но все-таки, можно было бы вам нас предупредить, что не прейдете, тогда бы не было к вам никаких вопросов, все-таки уважительная причина…

Я едва сдерживался, чтобы не расхохотаться, настолько карикатурным было его превращение.

— Так, что мне теперь делать? Позвонить дяде и сказать, что он ошибся насчет демонстрации, а меня из-за этого выгоняют из общежития? Я не хотел ему в первый раз звонить, беспокоить по пустякам, но мне уже надоели ваши притеснения, ‒ с праведным негодованием спросил я. Щеки мои горели.

— Ну, зачем же дразнить гусей… ‒ беспокойно зашевелил лопатками Шульга. ‒ Вышло небольшое недоразумение, мы во всем разобрались, теперь все в полнейшем порядке, — с приторной ласковостью, уговаривает меня Шульга, — Совершенно не зачем звонить.

— То есть, как это гусей?! Мой дядя, он, что для вас гусь? Остальные члены ЦК тоже для вас гуси? Теперь понятно, почему вы так относитесь и к студентам.

— Вот этого не надо! — срывается на истерический крик Шульга, — Не надо все перекручивать, я совсем не то подразумевал. Раньше надо было прейти и все объяснить и в первый раз тоже, разве ж я не понимаю… Все было бы по-другому, совершенно иначе… Мне доложили, что в вашем случае имеет место совсем другая подоплека… — и он уничтожающим взглядом указал мне на Карпа.

Какой артист пропадает, невольно вспомнился мне его собрат по цеху Нерон.

— А сейчас мы все выяснили, вы ни в чем не виноваты. Остается, как говорится, принести вам наши извинения. Идите и спокойно живите себе в общежитии и учитесь на здоровье. Инцидент, как говорится, исчерпан. Обязательно передавайте привет вашему дяде. О демонстрации говорить ему ничего не надо, а о нашем институте обязательно расскажите, у нас прекрасный коллектив и ректор у нас чудеснейший человек, и учебный процесс проводится на высоком уровне, и декан о вас заботится, как о детях родных… — с умилением научал меня Шульга.

— Кстати, как вы устроились в общежитии? Ничего? Можно подыскать для вас более удобную комнату. Не надо? — проявлял отеческую заботу декан. — Вот и хорошо, вот и ладненько…