Нарисуй мне дождь (СИ) - Гавура Виктор - Страница 8

Она хотела близости еще и еще, и я старался взять ее как можно нежнее. Одна лишь женщина способна освободить мужчину от переполняющей его ярости. Во мне кипела кровь от несостоявшейся драки, от предчувствия, что я бы в ней не уцелел. Алкоголь не снял напряженности, а только усугубил ее. Ли получала несравнимо бо́льшее удовольствие, чем я. Пароксизмы оргазма вновь и вновь сотрясали ее. Ее громкие стоны и вскрики могла услышать ватага босяков, выпивавшая у костра. Они пришли позже, когда мы уже занялись любовью, и расположились неподалеку в зарослях ивняка. Привлекать их внимание было опасно. Я пытался ее успокоить, но все было тщетно, Ли, не замолкая, билась подо мной в экстазе. Она укусила меня за плечо, ногтями расцарапала спину. Горячая кровь обожгла бока. Не владея собой, в бешенстве, я щелкнул пальцами снизу вверх по кончику ее носа. Этот «штрих» приведет в чувство кого угодно, но сгоряча перебрал.

— Никогда! Слышишь, никогда не делай мне больно! Вся моя жизнь сплошная боль. Ни один живой человек никогда больше не сделает мне больно. Ты, это ур-разумела?! ‒ зарычал я.

— Да… — прошептала она. Из носа у нее текла кровь.

Это по-детски испуганное «Да» тотчас меня отрезвило. Я стал исступленно целовать ее руки. Как я мог?! Ведь это все равно, что ударить доверившегося тебе ребенка.

— Прости! Пожалуйста, прости! Я был не в себе, прости! Я ненавижу то, что сделал… — раскаяние жгло меня раскаленным железом.

— Тихо, тихо, успокойся. Я уже простила. Я сама виновата. Обо всем забудь, — ласково шептала она, гладя мою голову, прижимая ее к своей груди.

Она простила, а я? Это тихое «Да» слышится мне до сих пор. Единственный судья своим поступкам — я сам. Этот судья помнит все и не прощает ничего. Да, я хотел бы прожить жизнь, не совершая поступков, за которые потом, сколько живешь, отвечаешь перед своей совестью. Но так и не сумел. Должно быть, не очень старался.

Глава 4

Я каждый день встречался с Ли.

Мы были знакомы меньше месяца, а у меня было такое чувство, будто я знал ее всю жизнь. Она нигде не работала и не училась. Она была немного старше меня, ей уже исполнилось девятнадцать. Станицы ее обтерханного зеленого паспорта пестрели штампами с отметками о принятии и увольнении с работы. Она постоянно его носила в своей шикарной сумочке на золотой цепочке. Ли утверждала, что эта стеганая черной сумка французская, фирмы Шанель и стоит бешеных денег, подарок ее подруги. Я ей верил, хотя знал об этой фирме лишь понаслышке и никаких женских аксессуаров фирмы Шанель раньше не видел.

Когда ей становилось скучно, она листала свой паспорт, читая названия предприятий и учреждений, где ей пришлось работать, со смехом вспоминая своих замотанных жизнью сослуживцев и как на подбор, самодовольных начальников, безрезультатно пытавшихся перековать ее неуемную натуру. Дольше всего (аж целых двадцать дней) она проработала торгуя мороженым. Это был ее «рабочий рекорд». Она поставила его благодаря тому, что в летнюю жару объелась мороженым, заболела ангиной и бо́льшую часть рабочих дней провела на больничном.

— Не люблю сидеть на цепи. Что это за жизнь на приколе? — ответила она на мой вопрос, почему не подыщет работу себе по душе.

— Нет на свете такой работы. Ученые не один год бьются над этой загадкой века, но ничего пока для меня не изобрели, — смеялась Ли. — Не по мне это бегать по кругу, как белка в колесе: дом — работа, работа — дом, сбиваюсь с курса.

У нее совершенно отсутствовало чувство ответственности, ее безответственность была возведена в абсолют. Вначале у меня сложилось впечатление, что Ли просто поверхностный человек. Вместе с тем, она была преисполнена собственного достоинства и независимости ото всех и вся. Превыше всего она ценила свободу и этим она напоминала мне вольных птиц, тех, которые не живут в неволе.

— Жизнь коротка, я хочу сделать ее интереснее: выше, шире и глубже. Хотя это и тяжело для понимания, — как-то в разговоре сказала мне Ли.

Она жила исключительно сегодняшним днем. На мой вопрос о ее планах на будущее, она ответила:

— Прошлое, прошло, а будущее не наступило. Есть только сегодня, и не надо ждать завтра, его можно не дождаться. Моя жизнь, это все что у меня есть, для меня нет другого времени, кроме настоящего, лучший мой день — сегодня. Я живу и наслаждаюсь жизнью здесь и сейчас, и буду так жить, пока не умру. И пусть будет, что будет!

Она умела радоваться жизни, и каждый прожитый день воспринимала, как подарок судьбы, жила так, будто всего один день ей и остался. «Carpe diem»⁹, ‒ чем ни жизненный принцип. Мне казалось, что так и надо жить и что она первый счастливый человек, которого я встретил. Способность быть счастливым зависит от тебя самого. Быть может, в умении довольствоваться малым и лежит ключ к счастью? Да, но живя одним днем, можно не увидеть завтра. Жить ожиданиями, глупо, но без мечты о будущем, теряется интерес к настоящему. Однако все эти сомнения пришли ко мне позже. Потом.

Ли с первого взгляда привлекала внимание и располагала к себе, в ней было нечто неуловимое, но узнаваемое, которое воспринималось, как чувство умиротворения и счастья. Да, именно так, ‒ от нее исходило лучезарное ощущение счастья. Ее школьная учительница однажды сказала, что в ней есть joie de vivre¹⁰. Точней не скажешь. В ней было то, чего так не хватало мне. Ли несла в себе радость жизни, и любила жизнь во всех ее проявлениях. Я считал, что на долю Ли никогда не выпадали огорчения, что она никогда не страдала от несправедливости, внутренних противоречий и терзаний. Казалось, эти, ржавчиной разъедающие нас переживания, никогда не посещают ее. Ее приветливый взгляд всегда светился добротой, сердечная доброжелательность исходила от ее лица, от всего ее облика. Кроткое отношение к житейским невзгодам верный признак духовного богатства.

А еще, она была изыскана во всем: в речи, в одежде и даже в поступках. Никогда не рисуясь, всегда оставаясь непринужденно органичной. Более утонченной женщины я никогда не встречал. Она обладала вкусом и редким чувством стиля, что бы она ни одела, воспринималось, как последний крик моды. При этом она была мало подвержена веяниям моды.

— Модные вещи носят все, куда ни глянь. Но что есть мода, как не поголовное подчинение общим канонам. Мода, одно из ярких проявлений стадного инстинкта, а желание выглядеть таким, как все ‒ результат тайного опасения, что над тобой будут смеяться. А я верю в свой вкус. У меня своя мода. Моя мода, это то, что мне идет. Мой стиль: «Шик и шок», как у Джани Версачи, — серьезно говорила она и я ей верил, без никаких оговорок.

Она и не была такой, как все. Она была ни на кого не похожа, и никто бы не смог быть похожим на нее. Она была сама собой, ревностно храня свой собственный стиль с вызовом к установленным нормам, пребывая, будто вне времени и среды обитания. Не обращая внимание на то, что людей раздражает всякий, не похожий на них. Подошвы ее перламутровых итальянских туфель протерлись до дыр. Я впервые столкнулся с такой вопиющей бедностью, но она не произвела на меня впечатления. Потому что, несмотря на свою поношенную одежду, Ли была исполнена неповторимого женского шарма, хотя от этого, она выглядела намного старше своих лет.

Единственной ее постоянной привязанностью были танцы. Она регулярно посещала репетиции самодеятельного хореографического ансамбля при Доме культуры строителей. С этим ансамблем она объездила всю страну. В прошлом году у них сменился художественный руководитель. Прежний, перерезал себе горло во время приступа белой горячки.

— В лиху годину к нему «белка» прискакала, — загрустив, тихо промолвила Ли. — Он все время проводил с нами на репетициях или на гастролях. Жена его бросила. Жил один, запои случались. Мы ему помогали, чем могли. Но, что мы могли, дети да подростки… А в тот раз, как на беду никого из наших рядом не оказалось. Хороший он был человек, теперь таких не делают.