Ход кротом (СИ) - Бобров Михаил Григорьевич - Страница 34

Не помогло!

Вышел батька Махно — подлинно вернулся с того света! Белый-белый, едва дышащий, при каждом слове хватающийся за грудь, двое охранников практически несли его под руки.

— Нет, — сказал этот призрак. — Не ваша правда.

Сморщился и опять потер грудь.

— Вот же черти, новый френч порвали. Настя меня съест.

Стрелявший повалился на колени, ударил головой в сухую землю:

— Бес попутал! Прости, батько! Бог не попустил смерти твоей! Храм тебя спас! Именем Христа, смилуйся!

— Все расскажешь! — прохрипел тогда Махно. — Вон ему расскажешь, Льву.

Зиньковский кивнул уже вовсе без признаков улыбки. Протолкался доктор:

— Куда вы его потащили! У него наверняка ребро сломано! Не двигаться! Легкое проткнет! Нужна операция! На бричку! В Александровку, в госпиталь!

Тут Махно уже без околичностей положили на первую попавшуюся доску и потащили к возку; люди повернули головы вслед удаляющимся крикам доктора:

— Осторожнее, черти косорукие!

Собравшиеся у церкви люди обходили компанию гордых казаков как обходят прокаженных. Те стояли, словно громом прибитые. Нет, конечно, про Махно говорили всякое. Однажды в самом Екатеринославе взял его кайзеровский патруль, приказали: «Стой! Руки за голову!» Так батька руки-то поднял, ан прямо из воздуха револьвер вынул, бац одному, бац второму, а сам бог в ноги! Думали: сказки, похвальба. Но сейчас-то своими глазами видели: пуля в грудь, френч дымится… Правда, что и не сильна пуля из нагана, не сравнить с обрезом трехлинейки. Толстую шубу наган пробивает не всегда. Так ведь лето! Где там шуба! Френч один, тоненький, хорошего сукна.

Понятно, что после такого убедительного доказательства никто в селе с махновскими замыслами больше не спорил. Шутка ли, бог с того света возвернул! Да не втайне, не ночью в пещере, как Христа — а при всем честном народе! Прямо сказать, честного народа в селе Преображенском набралось немало. И теперь уже все реформы, что земельная, что финансовая, прошли как по маслу, при полном одобрении даже тех, кто утром желал гостям-бузотерам смерти.

Очень скоро история неудавшегося покушения из уст в уста разлетелась по всей Украине, и даже перешла через Днепр на правый, «ляшский» берег. В истории той от правды сохранились разве только место действия да имя потерпевшего. Например, на ярмарке в Ровно пели, что пуля отразилась от стальной груди батьки Махно (сам он, конечно, имел росту полную сажень) и поразила злокозненного убийцу — «казака Остапа» — точно в нательный крест. А после выстрела из церкви вылетели на огненных крылах архангелы и всех присутствующих низвергли в адскую пасть, раззявившуюся прямо посреди сельского майдана. Иные возражали: не сбросили в адскую пасть, а обратили в девять вороных коней, обреченных возить Махно, продавшего душу Сатане, аж до самого Страшного Суда.

Вторым следствием неудачного убийства, осознанным намного позже как целью, так и организаторами, вышла полная невозможность завербовать на следующую попытку даже вокзального побродяжку. Смерть еще полбеды, но связаться с казацким колдуном — «характерником»? У такого черти под седлом ходят, на том свете душе покоя не даст!

И сколько потом хлопцы ни оправдывались, сколько ни божились, что-де косяк вороных они собрали безо всякого злого умысла, просто ради красоты — вотще. Люди в каждом селе жадно разглядывали жеребцов махновской охраны, находя в лошадиных печальных глазах несомненные приметы злополучных друзей «казака Остапа».

На самом деле спутников стрелка всего лишь отволокли в махновскую контрразведку. Лев Зиньковский, про которого в этой истории Толстой еще не написал: «Я Лева Задов, со мной шутить не надо. Я вас буду пытать, вы не будете мне врать», снял со всех показания, поразмыслил над записями. Выслал несколько новых групп разведчиков — бабы с пацанами на подводах, их никому в голову не приходит задерживать — и в прикрытие группу «инициативного» отряда, опытных бойцов с наилучшим доступным оружием. Распорядился проследить за родителями стрелка и дружков его. Велел молодому старательному секретарю переписать протоколы набело шифром и закрыть в стальной ящик. Правда, Лев еще не знал, что приказывает это сделать чекисту из Мариупольского ревкома, пятнадцатилетнему Марку Спектору, будущей легенде разведки.

Только вечером Лев набрался смелости все же зайти в госпиталь. С первого дня восстания Нестор велел учителей и докторов привечать всячески, тяжелое царское золото на сельские лазареты и амбулатории выдавал без малейшей жадности. За обиду доктора-еврея даже успел собственноручно пристрелить какого-то неумного антисемита. Нынче предусмотрительность оправдалась, и лежал батька не под кустом на подводе, а во вполне чистой палате, хоть и не одиночной. Но не коммунисту анархического толка требовать себе привилегий. Тем более, что как позволит рана, все равно придется из-за конспирации переехать.

Время Зиньковский выбрал удачно: поспав после перевязки, напившись горячего бульона, Нестор уже не выглядел упырем и не заикался на каждом слове. Сейчас он тихо разговаривал с женой. Настя ругала его за глупую браваду — вполголоса, чтобы не будить раненых на трех соседних койках — так что визиту соратника Махно только порадовался:

— Ну, полно, золото мое. Все обошлось, видишь. А теперь ступай, сына корми. Ко мне Лева с делами. Жизнь-то продолжается.

Женщина слабо улыбнулась, вежливо и коротко поклонилась Зиньковскому, вышла.

Лев занял нагретую табуретку:

— Немцы, батько. Но по-умному. Нашли заможного селянина. Рассказали, что республика землю отберет насовсем, и комиссара поставит, хуже, чем у большевиков. Дальше тот уже сам додумал. Не дослышал, так добрехал.

— Вот, — покривился Махно, — начинается. Взялись по-настоящему.

— Нестор Иванович, — неожиданно серьезно сказал Зиньковский, — ты хотя бы мне скажи, как ты уцелел. Я-то знаю, что наган любую толстую книгу пробивает. Уж с пятнадцати шагов как пить дать. Не мог тебя спасти твой любимый Пушкин.

Нестор хмыкнул, вытащил из висящего на спинке кровати френча, из того же кармана, уже наспех заштопанного, плоское металлическое зеркальце:

— Подарок… Товарища одного из Москвы. Надо же, и пригодилось.

Зиньковский осторожно взял прямоугольное зеркальце. Повертел в руке. Против ожидания, оно не оказалось металлически-холодным. На ощупь, скорее, как эбонитовая трубка полевого телефона.

— А след от пули где?

— А нету. Слишком твердый металл. Пуля же мягкая, свинцовая. Расплескалась, френч изорвала.

— Не врешь, Нестор?

— Перевязку снимут, сам поглядишь. Синячище аккурат по размеру, тютелька в тютельку. Книжка под ним была, в том же кармане. Правда твоя, что бумагу пуля пробьет, но тут не одна бумага была. С такой вот покрышкой сам видишь, чего вышло.

— А чего вышло?

— Доктор говорит, в ребре трещина. Ну, поберегусь покамест. В штабе посижу, Настя довольна будет. Могло и хуже выйти, сам понимаешь.

— Нестор, а правда в это зеркальце можно видеть, что за сто верст от нас делается?

Нестор принял зеркальце и убрал в карман френча. Нахмурился:

— Лев. Ты вот найди, кто такое говорит. И выпытай доподлинно, ему ли кто подсказал, или он сам видел.

— Убрать?

— Сперва мне доложи. Может, мы через говоруна кому что подскажем.

Лев пожал могучими плечами, не придумав, что еще добавить. Вздохнул:

— Кто бы мог подумать, что тебя спасет книжка Пушкина.

— Пушкин учит нас, что в России… Да и на Украине, как выяснилось, — Махно подмигнул, — культурный человек прежде всего должен уметь стрелять. Умелый стрелок бы в голову целил, а так повезло нам, Лева.

— Ты поэтому в школах требуешь военную подготовку?

— И поэтому тоже.

Снаружи застучали копыта, потом резанул голос посыльного:

— К Зиньковскому, с донесением!

Лев кивнул раненому и вышел, чтобы не принимать гонца в госпитале. Гонец, обычный сельский подросток, босой, прибывший на неоседланном коне с веревочной уздечкой, тем не менее попытался козырнуть, и начальник контрразведки оборвал его: