Ход кротом (СИ) - Бобров Михаил Григорьевич - Страница 57

Унылое войско идет не на бой — на истребление; Мамантов сообразил, чем пронять казачью душу. В ту ночь у костров попы читали вслух:

… — Вы слышали от отцов и дедов, в какой чести у всех была земля наша: и грекам дала знать себя, и с Царьграда брала червонцы, и города были пышные, и храмы, и князья, князья русского рода, свои князья, а не католические недоверки. Все взяли бусурманы, все пропало; только остались мы, сирые, да, как вдовица после крепкого мужа, сирая, так же как и мы, земля наша!

На северо-восток от них минута в минуту, слово в слово, читали по книжке комиссары:

… — Вот в какое время подали мы, товарищи, руку на братство; вот на чем стоит наше товарищество! Нет уз святее товарищества!

Хрустел снег под сапогами часовых, раскачивались на штыках злые звезды, восходил пар совокупного выдоха. Поутру войска начинали движение, и тогда от многотысячных масс коней — боевых, запасных, упряжных, вьючных — стоном стонала земля.

Очнулся Васька от земного дрожания. В станице каждый мальчишка знал, как слушать землю, и каждый хвастался, что-де может почуять единственного сбежавшего жеребенка за три версты… А настоящую дрожь услышал вот единственный Васек.

Земля словно бы рычала под распластанным по ледяной дорожке пацаном, в земле словно бы грызли кости сказочные Индрик-звери; не то кощеи поднимались из древних могил-курганов, согнавши с верхушек оплывших каменных баб. Ровным гулом гудела земля; что тут говорить за стук подков единственной лошади!

По земле шло громадное войско. Не жалкая сотня гетманской варты, не петлюровский сечевой курень, уж подавно не горсточка хлопцев очередного «пана-атамана», и даже не махновская бригада, и даже не дивизия большевиков из взятого еще летом Харькова.

На Москву шел корпус Мамантова. Катился великий, страшный Зимний Поход — еще не воспетый тонкошеими юношами в эмиграции; еще не проклятый тысячами вдов, еще дышащий конским потом и керосиновой гарью броневиков, еще лязгающий траками британских «ромбов», еще не доедающий павших лошадей и не добивающий раненых…

Еще живой!

Васька, отчаянно и безуспешно пытающийся вылезть из-под горы трупов, подробностей знать не мог. Он уже сомневался, что и впрямь слышал земное дрожание: может, это в ушах отдавалась кровь от натуги, может, колотилось от подступающей горячки сердце; а придавленные чем-то ноги вовсе огнем горели, хуже, чем ножом режут!

Рванувшись из последних сил, Васька от невыносимой боли потерял сознание, и уже не видел, как над ним склонились конники в припорошенных белым шлемах.

Конники в припорошенных белым шлемах показались перед казачьими дозорами Мамантова уже на третий день от перехода Днепра. Люто, грязно выругался «Дракон Крымский»: он-то рассчитывал встретить большевицкие разъезды севернее и восточнее, где-нибудь между Полтавой и Миргородом, но задержался из-за неожиданно упорной обороны Кременчуга.

На первый взгляд, никакой надежды гарнизону в Кременчуге не осталось. Врангель со своими тридцатью тысячами, поддержаный «царь-атаманом» Григорьевым, уничтожал гетманскую власть и «самостийность» на правом, «ляшском», берегу. Сечевики Петлюры подступили к самому Киеву, трясли гетманскую власть как гнилую грушу. Сам Скоропадский, не будь осел, сгреб остатки казны и сбежал не то в Париж, не то в Берлин, тут слухи различались.

А вот слухи о судьбе Херсона и Каховки не расходились ни на волос: милость божия, как и раньше, на стороне больших батальонов. Гетманцы и, внезапно, петлюровцы храбро встали насмерть по городским окраинам, отложив даже важнейший вопрос: на чьем языке заседать Раде?

Копать окопы в промерзшей земле не пытались, да и некому оказалось, и нечем. Кременчуг сам на левом берегу Днепра, на правом берегу только Крюков. Его-то и приходилось держать, чтобы защитить переправы. Жители Кременчуга пожертвовали на оборону изрядную горку бумажных гривен, серебряный поднос и хорошую меховую шубу, ношеную совсем чуть-чуть; но только на фронт никто из них не пошел. В европейской державе, господа, защитой должны заниматься профессионалы!

Что ж, немногие не разбежавшиеся профессионалы наскоро завалили улицы Крюкова баррикадами, оборудовали пулеметные точки на звонницах монастырей, посадили, где смогли, наблюдателей — и успели еще запеть гимн для поднятия боевого духа. Правда, слов почти никто не знал, да и петь на холодном ветру, перед развертывающимися в боевую линию танками «Крымского Дракона», дано не всякому.

Танки дошли до самых окраин, белогвардейская пехота от них не отставала. Каждый знал, что отставшего или раненого благодарные за Херсон селяне ночью растянут по косточкам живого; так лучше уж — сразу. Патронов крымцы имели покамест вдосталь, да ведь впереди Москва. Надо же что-то и большевикам приберечь. Так что цепи продвигались в угрюмой тишине, пока не застучали с колоколен петлюровские пулеметы, и пока не захлопали ответно штурмовые короткоствольные двухдюймовки английских «ромбов».

Через жуткие пять минут белые цепи по колено в снегу добежали вплотную и взяли баррикады на штык. Среди гайдамаков по всей линии раздалось:

— Паны-братья, они мертвяков перед собой гонят! Я в него четыре пули подряд, а он все шагает!

— Христом-богом клянусь, правда! Вон, гляди, кишки подобрал и бежит в атаку!

— Тикаем, хлопцы!

Коричневые баночки из немецких запасов хорошо сделали свое дело: не чувствующие боли штурмовики с криво нашитой где попало «мертвой головой» выбили гетманцев из наваленных шкафов-комодов первой линии.

А на второй линии всех беляков покосили удачно поставленные в подвалах пулеметы. Кто-то у петлюровцев еще помнил Германскую войну, грамотно расчертил сектора обстрела; одурманеные же кокаином штурмовики не отступали, так и перли напролом, пока их не расстреляли буквально всех.

Но, пока добивали несгибаемый первый эшелон, за окраины зацепился второй. Командир штурмовой группы огнеметчиков, прапорщик Смоленцев, вытянув из кобуры доставшийся от полковника револьвер, с дурной лихостью зашагал прямо по середине улицы, по брусчатке. Остолбенев от подобного нахальства, пулеметчики прозевали драгоценные секунды; затем подвальные окна затопил огонь. Огнеметная команда вынесла несколько точек, а пехота тотчас расширила дыру в обороне.

На улицы Крюкова ворвалась и рассыпалась по ним бесстрашная кубанская конница, и повис над правобережьем визг Дикой Дивизии.

— Уж если разбойнику Григорьеву обещали Андрея, такому герою, как вы, ордена пожалеть — меня в штабе не поймут-с. Вы же прорыв обеспечили, практически в один день город взяли… — после боя сказал Вениамину командир полка; Венька что-то нетвердо помнил его имя. Пробормотал:

— Служу России, — но выпрямиться и щелкнуть каблуками уже не сумел, потому как после «парада» казаки отпаивали Веньку народным лекарством, не жалея дедовских настоек. Многих конников те пулеметы могли порезать, в струю попал Вениамин, опрокинув многоумные расчеты петлюровского фортификатора безумной отвагой.

Дикая Дивизия до темноты овладела правым берегом. Овладела во всех смыслах, восстановив против себя и обывателей тоже. Ночью поспать не удалось; поняв это, Мамантов не стал прерывать бой, велел только ежечасно переменять атакующие войска, не давая защитникам продыху. А в глухую заполночь, когда уже весь город исходил криками, освещался пожарами, крупно дрожал от выстрелов как изнасилованная ротой женщина, Мамантов направил две конные бригады выше и ниже по течению, искать переходы по льду на ту сторону.

— Неча лбом упираться, — пояснил он командирам бригад, — кавалерийская дивизия действует, как вода. Где дырочка случись, там и мы. А зубы об городские фортификации стачивать не след. Оставляйте славу пехоте!

Расчет сработал превосходно: почуяв казаков за спиной, на левом берегу Днепра, гарнизон Кременчуга утратил остатки храбрости, превратился в толпу и разбежался кто куда, забыв даже подорвать вполне грамотно заминированные мосты. Только тут Мамантов прекратил насилия и грабежи Дикой Дивизии. Ради острастки даже велел казнить каких-то джигитов с откровенно лопающимися от награбленного переметами. Сам природный казак, Мамантов знал прекрасно, что послать в родную станицу телегу-другую с трофеями — святое право, за него люди жизнью рискуют. Не все же такие идейные, как черт-прапорщик, ударивший строевым по «пулеметен-штрассе» с гольным револьверчиком в руке.