Математика любви - Дарвин Эмма - Страница 22

• Предыдущая
• 22/111
• Следующая

Я долго не могла заснуть, но не хотелось стряхивать с себя дремоту, чтобы встать и задернуть занавески. Спустя некоторое время жара, и лунный свет, и полудрема, и бодрствование смешались у меня в голове, и я провалилась в сон.

Когда Бакстер избивает Пирса, кровь брызжет на стену, отчего языки пламени начинают дрожать и трепетать. Один из старших учеников своей тростью заталкивает Пирса обратно в круг, нарисованный мелом на полу, и берет очередной стакан вина. Пирс пытается спрятать за спину сломанную левую руку, а другой старается ударить Бакстера. Бакстер хочет нанести ответный удар, но губы его уже разбиты в кровь. Все вокруг подпрыгивают на столах и скамейках, завывая по-волчьи, топая ногами и заключая пари на то, кто продержится дольше. Я ничего не могу поделать, хотя и пытался, в доказательство чего на щеке у меня до сих пор горит рубец. Я усаживаюсь на подоконник, как будто выбираю удобное место, откуда лучше видно, но на самом деле просто хочу отвернуться и смотреть в сторону. Когда это случилось впервые, я пошел и рассказал обо всем заведующему пансионом при школе. Он поправил очки на носу и изрек: «Duas tantum res anxius optat, Panum et circenses[9]. Откуда это, Фэрхерст? Не знаете? А следовало бы. А теперь ступайте прочь». Сквозь искривленное изображение короля Эдуарда VI на стекле я вижу экипажи, подъезжающие к двери заведующего пансионом. Леди и джентльмены приглашены на ужин. Пирс упал, и поднять его уже не смогла бы никакая сила. Бакстер объявлен победителем, и его несут по комнате на плечах, а в это время Пирс кашляет кровью на мою куртку. В изоляторе хирург пускает ему кровь, приставляет пиявок в том месте, где кость проткнула кожу, но этого оказывается недостаточно. В нынешнем году это уже вторая смерть. На Рождество все разъезжаются по домам. Впервые должен был ехать и я, ехать вместе с Пирсом к его родным, но теперь остаюсь здесь, в пустой школе. Я лежу один в спальне, дрожу, и мне кажется, что его кровь попала на мою ночную рубашку и пропитала мои простыни. Я не вижу ее в темноте, но знаю, что она здесь, рядом, каждую ночь. Она может вечно истекать из Пирса, опустошая его, отдавая его тело во власть лихорадки. Капеллан сказал: «Нищими мы пришли в этот мир, и нищими должны мы уйти из него. Господь дал, и Господь взял; да святится имя Господне».

Я прибыл в гостиницу «Лярк-ан-сьель» ближе к полуночи, едва держась на ногах после утомительного четырехдневного путешествия, но Планшон настоял на том, чтобы мы выпили его лучшего коньяка за мой благополучный приезд. Тем не менее, укладываясь в кровать, я не мог отделаться от тревожного ощущения, что в Керси может случиться нечто непредвиденное, несмотря на все усилия, которые я приложил к тому, чтобы в мое отсутствие поместье управлялось должным образом. Наконец мне удалось заснуть, но в большой почтовой гостинице, которая стоит на перекрестке важнейших европейских дорог, тихо бывает только в самую глухую полночь. Еще не начало светать, когда под моим окном раздались крики форейторов и почтальонов. Лошади всхрапывали и нетерпеливо били копытами, снизу доносился аромат кофе и свежеиспеченного хлеба, чавканье тряпки, опускаемой в ведро для мытья полов, и хриплые грубые голоса, спорящие из-за потерянных саквояжей и перепутанных списков пассажиров. Потом раздался жуткий грохот и лязг, заглушивший все остальные шумы и звуки, и с криком Attention a vos tetesf[10] со двора вылетел почтовый дилижанс.

Я лежал и смотрел, как первые лучи солнца озаряют уютную и привлекательную спальню, которую мадам Планшон сочла возможным предоставить мне, руководствуясь двоякими мотивами: нашей старой дружбой и моим вновь обретенным благосостоянием. Я находился не в Испании, хотя и несколько ближе к ней, чем раньше, и вполне отдавал себе отчет в том, что подобная близость неспособна сделать мою любовь еще сильнее, равно как время и расстояние не могут погасить ее, поскольку она стала неотъемлемой частью меня самого. Но каким-то непостижимым для меня образом, образом, который не имел ничего общего ни с принадлежностью, ни с местом рождения или родным языком, я вдруг ощутил, что очутился в таком месте, где мог питать обоснованные надежды на то, что прошлое и настоящее будут мирно сосуществовать здесь.

Когда я проснулся во второй раз – поскольку мое благоприобретенное довольство победило старую солдатскую привычку вставать ни свет ни заря, – солнце уже взошло. Одной рукой я позвонил в колокольчик, чтобы мне принесли воду для бритья и кофе, а второй извлек из большого серванта свежую рубашку. Она была только что отутюжена, да и кофе прибыл очень быстро. Я осознал, что едва ли стоит тратиться и хлопотать для того, чтобы остановиться именно в «Лярк-ан-сьель», это никоим образом не отразится на исполнении моих пожеланий и отношении к моим вещам.

Я оделся и позавтракал, отклонив предложение мадам Планшон вызвать для меня экипаж. Шла последняя неделя апреля, и день был яркий и теплый, и легкий ветерок доносил чарующий аромат лесов Форе-де-Суанье, раскинувшихся к югу от города. Один из ароматов я вскоре распознал. Не успел я распроститься с шумом и суетой внутреннего дворика гостиницы, как с дальнего конца улицы донесся крик:

– Muguets! Venez, M’selles, ’dames, ’sieurs! Les plus belles – les vraiesfleurs du printemps! Venez acheter![11]

Обладательница звонкого голоса угадала мои намерения еще до того, как я сам сумел разобраться в них, и оказалась рядом, словно фея, материализовавшаяся в лучах весеннего солнца. Она протянула мне небольшой букетик майских ландышей, завернутых в бумажный фунтик. Их белые головки-колокольчики легонько подрагивали. Опуская монету в ее не очень чистую ладонь, я вдруг услышал плач и, удивленно взглянув вниз, заметил, что под шалью у нее привязана годовалая светловолосая девочка. Цветочница переложила корзинку в другую руку, подтянула корсет и прижала головку ребенка к груди, которую малышка жадно обхватила губами.

– Прошу прощения, месье, – пробормотала цветочница, нимало не смущенная, снова прикрывая девочку шалью, – но я не выношу, когда она плачет. Я ведь не шокировала вас, месье, а?

– Все в порядке, пустяки, – отозвался я.

– Своего первенца я оставляла с нянькой, но он, бедняжка, так и не успел вырасти. Подхватил лихорадку, и я потеряла его. Когда у меня родилась дочурка, я поклялась Деве Марии, что меня никогда не разлучат с ней.

– Я не имею ничего против, вы меня ничуть не шокировали. – Я дал ей еще несколько монет. Ладонь у нее была теплой и влажной. – Bonjour,[12] милочка.

– Да хранят вас святые угодники, месье! – крикнула она мне вслед и возобновила свой концерт: – Muguets! Venez, M’selles, ’dames, ’sieurs! Les plus belles – les vraiesfleurs du printemps! Venez acheter!

Я направился к центру города и через несколько минут оказался перед большим кафе, которое хорошо помнил по прежним приездам, рядом находился «Театр дю Саблон». Пока я готовился к отъезду из Керси, у меня было слишком мало времени, чтобы предупредить знакомых, которые еще оставались в Брюсселе, о своем приезде, так что выяснилось, что ни на этот, ни на какой-то другой вечер особых планов у меня не было. Трезво оценив положение, я предпринял кое-какие меры, а именно запомнил время начала вечернего представления, после чего, войдя в кафе, потребовал кофе, чернила, ручку и бумагу.

• Предыдущая
• 22/111
• Следующая