Телохранитель (СИ) - Колдунов Аполлинарий Христофорович - Страница 7

— Все в сборе, Григорий Иванович.

— Очень хорошо. Начнем.

К террору Семенов пришел не сразу. Мысль о терроре против большевистских руководителей зрела постепенно, подспудно, и, наконец, оформилась в нечто конкретное. Большевики захватили власть насильственно. Правят против воли народа. Губят революцию, режут ее крылья, значит они — злейшие враги. Следовательно, большевиков надо уничтожить, в борьбе с ними хороши любые средства, в том числе и индивидуальный террор.

Мысль о терроре теснились в голове, мутили душу Семенова, и он решил поделиться ими с видным членом ЦК ПСР Дмитрием Дмитриевичем Донским. К этому его побудила Елена Иванова. Донской решительно поддержал индивидуальный террор. Семенов воспрял духом. Раньше ему казалось, что время террористов-одиночек, стреляющих в лидеров противника, безвозвратно миновало.

Не ограничившись разговором с Донским, Семенов нагрянул в издательство «Революционной мысли» к Гоцу. Правда, Абрам Рафаилович держался почему-то покровительственно и чрезвычайно официально, но когда речь зашла об индивидуальном терроре, Семенов снова увидел Гоца таким, каким он был всегда: решительным, жестким, неуступчивым. Потеплевшим голосом, доверительно сказал:

— Большинство членов ЦК — за террор.

— А Чернов?

— И Виктор Михайлович тоже.

Семенов помолчал и, считая вопрос решенным, спросил в упор:

— С кого начать?

— С Володарского. Он — душитель свободы слова и печати. К тому же превосходный оратор. После его выступления немало наших переметнулось к большевикам.

Итак — Володарский! Все без исключения противники Советской власти считали его последовательным проводником в жизнь ленинского Декрета о печати, принятого Совнаркомом на третий день Октябрьской революции 27 октября 1917 года.

«В тяжкий решительный час переворота и дней, непосредственно за ним следующих, — говорилось в Декрете, — Временный революционный комитет вынужден был предпринять целый ряд мер против контрреволюционной печати разных оттенков…»

Немедленно со всех сторон поднялись крики о том, что новая власть посягнула на свободу слова и печати. На сам же деле, Советское правительство обращало внимание трудящихся на то, что кадетская, меньшевистская и эсеровская пресса отравляет умы и вносит смуту в сознание народных масс.

Для проведения Декрета в жизнь создавались специальные комиссариаты по делам печати. В Петрограде комиссаром по делам печати, пропаганды и агитации стал член Петроградского совета В.Володарский.

— …Так вот, товарищи, — продолжал Володарский, — окопавшиеся в этой газете люди под видом опечаток распространяют лживые, провокационные слухи. Они создают нервное, агрессивное настроение. С помощью сенсаций пытаются поколебать умы, нанести удар в спину Октябрьской революции, подорвать основы Советской власти. В тяжелый момент, когда общественного спокойствия и так мало, когда жизнь каждую минуту хлещет трудящихся по нервам, красть это неустойчивое спокойствие, воровски подкладывать поленья в костер, на котором и без того достаточно жарко — колоссальное преступление.

Печать, товарищи, оружие огромной силы, и если вы сознательно им пользуетесь против Советской власти, мы вырвем его из ваших рук…

Последние слова потонули в шуме оваций. Многие встали со своих мест.

И никто, конечно, не обращал внимания на маляра Сергеева, который необычайно внимательно слушал комиссара Володарского. В закапанной красной куртке, он скромно сидел в сторонке, чтобы не испачкать соседей — видимо, прямо с работы. Лицо у него было круглое и добродушное. Курносый нос усеян рыжими конопушками…

В июне 1918 года Володарский стал часто бывать на митингах у рабочих Обуховского завода. Семенов установил за ним постоянную слежку. Наметил, где лучше стрелять; у часовни, на повороте дороги. Лида тоже хотела участвовать в акции, но Семенов строго запретил.

— Ты будешь нужна в не менее, а может и более важных операциях.

Выбранное место, пустырь, за ним — река. Лиде здесь спрятаться совершенно негде.

Чтобы остановить автомобиль, именно на этом месте, предполагалось набросать на дорогу гвоздей, битого стекла, в крайнем случае, бросить гранату.

Семенов обратился к Гоцу: считает ли ЦК ПСР возможным перейти к немедленным действиям? Гоц попросил Семенова еще и еще раз проверить, прорепетировать, рассчитать. Дело не шуточное. Володарский есть Володарский. Недопустима никакая кустарщина — слишком многое ставилось на карту.

Семенов решил, что непосредственным исполнителем должен быть только рабочий. Это вызовет определенный резонанс. Не студенты, не интеллигенты, а пролетарии стреляют в своих рабочих вождей!

Сергеев, как никто другой, подходил для исполнения воли ЦК ПСР. Конопатый маляр обрадовался: пришло время громко заявить о себе.

Путь в эсеровские боевики лежал у Сергеева через воскресную школу. Верховодили там восторженные девицы. Горячо проповедовали идеи народовластия. Сладкое слово «свобода» постоянно звучало в ушах маляра, отождествлялось со словами «самопожертвование», «подвиг», «подвижничество». Он мечтал, как сказано, было в одной из народовольческих книг «положить жизнь на алтарь Отечества»…

Несколько раз Сергеев присутствовал на занятиях в марксистском кружке. Не увлекало… Не захватило… Социал-демократы толковали про забастовки и стачки, призывали сокрушить царское самодержавие. А кого призывали? Народ. Массы. Толпу… А где же героическая личность? Марксисты показались Сергееву чрезмерно осторожными, лишенными личной отваги и мужества, уповающими на безликую коллективность. Такие не ринутся, очертя голову, на врага. Где же «безумство храбрых», воспетое Горьким?

Сергеев жил одиноко. Родственников не имел. Никто ему не помогал, да он и не нуждался в помощи, зарабатывал прилично, а перед войной и вовсе зажил неплохо. Однако не пил, не гулял, зато на книги тратиться не стеснялся. Букинисты его заприметили, кланялись и снабжали весьма редкими книгами.

После Февральской революции Сергеев сначала прибился к анархистам. Ему нравились бесшабашные речи, желание разрушить все старое до основания, полное пренебрежение к законам общества — уж там-то героическая личность может себя проверить. Делай, что хочешь во имя свободы. Анархия — мать порядка!

И все же Сергеев не прижился среди анархистов. Постепенно черные знамена с рахитичными костями и оскаленными мертвой улыбке черепами, пьяные дебоши, истерические завывания анархистках горлопанов набили оскомину мечтательному маляру. Он начисто разочаровался в недавних своих товарищах, на деле оказавшихся грабителями, насильниками, бандюгами и наркоманами… Долгими вечерами Сергеев слонялся и однажды забрел в шалый кабачок, где не только ели и пили, но и читали стихи, произносили «революционные» речи. Сергеев впервые увидел живых поэтов, писателей и глядел на них, как на иконы. Здесь он познакомился с Григорием Семеновым. Чутьем понял, что попал в компанию человека умного, понимающего слабости ближнего. Григорий Иванович не оказался барином, не белоручкой. Таким же, как и он, рабочим, жаждущим борьбы за народ. Пострадал за революцию. Хлебнул каторги и ссылки. Скитался по чужим углам в эмиграции. И главное: ценил в человеке личность, индивидуальность, неповторимую в другом. Личность может многое, вплоть до вступления в единоборство с любым правительством, в том числе и с большевиками. Повод к тому веский. И в самом деле, большевики разогнали ни с того ни с сего Учредительное собрание. И ничего, сошло с рук.

Сергеев соглашался со своим другом. Большевики зарвались. Придется с ними столкнуться в борьбе за Учредительное собрание — опоры свободы и демократии в России. Большевики думают, что они его прихлопнули, а оно возрождается на Волге, Урале и в Сибири. Любые способы борьбы за Учредительное собрание допустимы, вплоть до террора. Семенов и Сергеев симпатизировали друг другу. Они покинули кабачок и шли по набережной Невы. Часто останавливались, говорили, будто знали друг друга давным-давно. Восторженная душа Сергеева ликовала. Наконец-то он отыскал настоящего борца за свободу. Перед ним открывались широкие возможности проявления индивидуальных качеств героической личности.