Зита. Десять шагов до войны (СИ) - Журавлев Владимир Борисович - Страница 25

– А вы? – рискнула тогда спросить она. – Вы в революции тоже участвовали?

– А я был ее певцом, – просто ответил он. – Патриот-песни, музыка к кинофильмам «Новой волны»… «Буревестник революции», так меня называли. Потом Ванька Ферр начал убирать некомпетентных соратников, я вступился за друзей… ну и вот, теперь преподаю в подкупольнике. Пожизненно. Не самый худший вариант. Особенно после одной, очень важной для нас двоих встречи, верно?

И закончил тему нежной и слегка грустной улыбкой.

Она подозревала, что Виталий Сергеевич начинал ждать ее с утра, и бежала к нему после уроков вприпрыжку. Считалось – для занятий музыкой.

Вообще-то они занимались по-настоящему. Мужчина оказался умелым и жестким наставником, все ее поползновения к лени пресекал без жалости, а нагружал – ровно по максимуму. Не больше, но и никогда меньше. Так что к концу зимы она уже худо-бедно, но играла на клавишных, и даже пела… ну, по крайней мере, попадала в ноты, для нее это было настоящим достижением. Прадед, для сравнения, за свою жизнь так никаким инструментом и не овладел, хотя пытался неоднократно. Но – не хватило терпения. А она ради Виталия Сергеевича готова была в лепешку расшибиться, не то что просидеть пару часов за инструментом. И расшибалась.

Только индивидуальные занятия – такое непростое, глубоко личностное, можно сказать, интимное дело, что там место находилось для многого помимо музыки. Дзин-н-н, тональность ми-минор, а сыграй-ка, Зитонька, последовательности аккордов! А между аккордами, а иногда вместо них – и разговоры прихотливым ручейком, и взгляды, от которых в дрожь бросает, и случайных прикосновений не счесть. Но – вот чудо! – не тянуло больше Зиту расстегнуть рубашку на три пуговицы, или в мини-юбке на занятия явиться, или провоцировать на откровенные поцелуи и далее сверху вниз. Чувствовала безошибочно – мужчина и так весь ее, на всю оставшуюся жизнь. Хотя, конечно, и расстегивала, и являлась. Должна же быть в жизни любимого мужчины хоть какая-то радость?

Она думала – Виталий Сергеевич быстро, что называется, даст волю рукам. Педофил же! Думала и ожидала с замиранием сердца. Она прекрасно понимала, чего от женщин нужно мужчинам. Тем более что у него явная склонность, а по ней невооруженным глазом видно, что девочка согласна. Но – почему-то нет.

Объяснились они очень странно. Она – просто бросила на него вопросительный взгляд. Он – понял ее и ответил.

– Я – ссыльный, – еле слышно сказал мужчина, не глядя на нее. – Поражен в правах, нахожусь под наблюдением. Меня смотрят и здесь, и дома.

Вот так вот, и признались, и объяснились. И все точки над ё расставили.

К счастью, выяснилось, что им не так уж и требовалась близость. Зачем, когда вот он, совсем рядом – любимый, единственный в мире ее мужчина, бросает на нее ежеминутно невольные взгляды, от которых горит под школьной блузкой грудь и сияют глаза? И она – вот она рядом, слушает, раскрыв рот, его рассуждения о музыке, экономике и политике, боготворит и ловит каждое слово! Что еще надо для счастья? Она упивалась его вниманием, таяла и млела, и зима пролетела мгновенно, как сказочный сон. И с полным на то основанием считала – вот оно, счастье, ничего больше в жизни не надо!

А весной она провожала Андрея в военное училище – и словно пелена спала с глаз. Мир, оказывается, за пределами ее любви продолжал жить своей не очень ласковой, а иногда и жестокой жизнью. Она вцепилась в брата намертво и не отпускала до самого отправления поезда.

– Андрюшка! – исступленно шептала она. – Береги себя! Ребята в школе сказали – в Иркутском командном за последний год пять смертельных! А ты же у меня мирный, ну не твое это призвание! Береги себя, слышишь?!

– Я вернусь, – хмуро пообещал брат. – Обязательно вернусь.

Поезд громыхнул на стыках, она прикусила губы, чтоб не закричать. Далеко за сопками сверкнуло заходящее солнце, словно полыхнули огненные разрывы, и она четко почувствовала, что Андрея увозят от нее на войну, на смерть. И все-таки закричала, беззвучно и страшно.

Незаметно закончилась начальная школа, а вместе с ней и детство. В физиологическом смысле.

– У-у, юность! – сквозь смех стонала и хваталась за живот Лена. – Аборты запретили, нет чтоб критические дни!

Зита сочувственно улыбалась. Юность на них свалилась, как снег на голову. Как шутили о зиме в Сибири – «она пришла неожиданно». А Лена еще сгоряча отправилась на занятия в балетную школу, невзирая на самочувствие, и теперь сполна наслаждалась незнакомыми ощущениями.

Аборты не по медицинским показаниям действительно запретили специальным указом якобы в целях сохранения здоровья женщин, а на самом деле – для увеличения населения. И контрацепцию из аптек убрали. Государству требовалась рабочая сила, очень много дешевой рабочей силы. Указ не афишировали, но Лене сообщила возмущенная мама, а возмущенная Лена – всей школе.

– Дебильное государство! – плевалась балерина. – Это всё твой, Зита, хваленый дебильный социализм! Они решили, чтоб я рожала! А на мои планы плевать! У, мне бы только из подкупольника вырваться!

И утонченная девочка добавляла много грязных слов. По-настоящему умная и культурная, она обожала изъясняться на уровне дворовой шпаны. Зита считала – чтоб соответствовать окружающей действительности и не выделяться. Практичная настолько, что действительно – пробы негде ставить.

И без разговоров с Виталием Сергеевичем Лена четко понимала, что вокруг – социализм. Вывески магазинчиков, сплошь частных, для нее ничего не значили. И корпорация «Аэростаты Сибири», принадлежащая местному олигарху, владельцу заводов, газет и пароходов господину Льву Гольдбергу – тоже. И… и мелкая зараза даже умудрялась как-то обосновать свою позицию. Через национал-социализм, фашизм, еврокоммунизм – но у нее получалось. Умен был ее прадед, неплохо раньше готовили разведчиков.

– Вырвешься, – улыбалась Зита. – В балерины Большого, самого большого театра. В примы. Только, Леночка, примы при социализме все как одна любовницы очень непростых людей. Очень непростых, очень немолодых.

– А похрен! – отмахивалась подружка. – Надо – буду.

Зиту тема абортов не затронула. Она искренне считала, что женщина должна рожать – а для чего еще жить на свете? Касательно медицины Зиту взволновала другая новость – о смерти известнейшего российского писателя Лукьянова. Казалось, только вчера он писал бодрые путевые заметки о семейном отдыхе в Италии, и вот его нет. Обычная операция по шунтированию, ничего не предвещало. Тут же расползлись глухие слухи о неслучайности произошедшего, потом в слухах стали мелькать конкретные фамилии; вспыхнуло, стремительно закружилось и окончилось суровым приговором «дело врачей». Хирург Нетребко – полное поражение в правах, анестезиолог Бокий – полное поражение в правах, старшая операционная сестра Музычко – милосердные пятнадцать лет поселения в номерных городах, и еще шестнадцать человек прицепом по мелочам. Этнический заговор врачей даже из подкупольника выглядел дурацким и неестественным – кому он нужен, этот Лукьянов, на что он, прости господи, влиял?! В громе приговоров Зита услышала отзвуки яростной борьбы во власти. Параноидальность правителей неуклонно росла, и это обещало стране много, очень много крови.

Отец же, выслушав по телевизору новость, ожесточенно заявил, что хоть кого-то наказали, пробили первую брешь в круговой профессиональной поруке врачей.

– Ладно мы мрем, ладно твой умница Богдан, наши жизни никого не волнуют – но Лукьянов? – возбужденно махал руками отец. – На совесть страны, на голос народа замахнулись?! Обратила внимание, кто были его врачи, обратила? Это месть за его твердую позицию по западным вопросам! Пусть они ответят за всё! Еще в смерти Конюшенко разобраться надо, тоже ведь свели в могилу великого писателя!

– Папа, Влада Конюшенко свел цирроз, – возразила она. – Пить меньше надо было.

– А твоего Богдана – грипп! – горько отрезал отец, и она замолчала.