Терем-теремок (Юмористические рассказы) - Ардов Виктор Ефимович - Страница 2

— Конечно! Куда уж там, без динамита-то, — вежливо согласился я. — Не такой это ребенок, чтобы его без динамита воспитывать…

Очевидно, воспитательный наркотик изживал себя, дойдя до максимального предела дозировки.

КИНОЗВЕЗДА

— Мне, значит, самой шестьдесят девятый годок пошел. Ну, оно и видать невооруженным глазом, что я не фифа какая-нибудь, которая себе зачешет из своих и посторонних волос эту прическу, как цельный улей, и бежит каждый вечер на танцпятачок плясать враскорячку… И можете себе представить, я вон в прошлом месяце поссорилась с моим стариком, с которым мы аккурат за две недели до этого отпраздновали золотую свадьбу. А из-за чего ссора началась? Вы не поверите, если я вам скажу: из-за ревности. Ага. Мой сумасшедший приревновал меня к одному кинорежиссеру…

Вышло дело, стало быть, вот так.

Утречком часов в десять я своему старику говорю: «Следи за картошкой аккуратно, чтобы не переварилась и не выкипела бы вода, а я схожу за хлебом». После этого взяла я деньжат, сумочку взяла… Есть у меня хозяйственная сумочка. Сверху на ней кожзаменитель, он у нас дома третий год воняет, но не вывонялся еще. А внутри она — деревянная. Уголочки даже железные… Нет, крепенькая сумочка… Да-а… И потопала я в булочную, как каждое утро…

А у нашей булочной в тот день эти киношники, чтобы они все пропали пропадом, затеяли снимать положение, которое было в семнадцатом году при издыхании царизма. Вы понимаете? Они понаставили около нашей булочной очередь из своих полуартистов человек на двести. И крутят себе картину. Но я-то этого не знаю, правда? Мне на самом деле хлеб нужен! И я смотрю, как люди трутся вдоль стен, а сама соображаю: «Чего же это такое в булочную привезли, что такая прорва народу? Если я теперь стану честно в самый конец хвоста, то мне ничего не достанется: разберут же всё».

Тогда я, безусловно, начинаю втираться поближе к магазину. Ну, сноровка к очередям у меня кое-какая есть… И тем более я не вижу, что меня снимают на пленку… Значит, я где в очередь штопором вотрусь, где плечом нажму, кого сумочкой стукну — нет, легонько, конечно… Кому на ногу наступлю… А пока он баюкает наступленную ногу, шипит над нею, я — на его место. А тому, кто теперь передо мною, говорю:

— Я извиняюсь, это не вы уронили три рубля?

Человек кинется за этими тремями рублями, которых сроду там и не было, а я на его место стану и еще говорю тому, кто передо мною оказался теперь:

— Я извиняюсь, вас тут не стояло! Тут я одна была. А ну, подвинься!..

И так-то я скоро довинтилась почти до самой булочной. И спрашиваю там у тех, кто поближе:

— Граждане, а за чем черед? Что давать-то будут?

Смотрю, они мне не отвечают и даже как-то странно на меня глядят, будто я — психическая… Ну, я думаю, значит, что-нибудь уж такое-растакое привезли к нам в булочную, раз народ темнит это дело…

И вдруг из булочной выходит толстенный такой тип, — я ведь нашего заведующего, безусловно, хорошо знаю, — этот в три раза толще и бородища на нем — до самого живота, каких теперь и не бывает. И он заявляет громогласно:

— Попрошу расходиться: хлеба сегодня не будет!

Тут народ зашумел — все больше бабы, как водится, — кулаками стучат, визжат, воют… И принимаются даже его бить — заведующего. А он, чем бы уйти, только поворачивается под побои спиной и крякает…

А я, надо вам сказать, не могу равнодушно смотреть, если где потасовка. Меня за это четыре раза в товарищеском суде срамили и в народный суд тоже водили три раза. И штрафы я платила, и в стенгазету меня лепили это с фотографиями. Я как увидела, что они толстяка-то лупцуют, я, безусловно, сразу включилась в это мероприятие…

Только они его бьют по спине, а я зашла со стороны личности и ка-ак ахну сумкой, так у него полбороды сразу отвалилось. Правда, я в пылу тогда не обратила внимания, что борода привязная… А сдвинула сумку к плечу (чтобы ногти освободить) и давай ему корябать лицо.

Он как завизжит и обратно — в булочную. Не тут-то было! Я заняла позицию у самых дверей…

— Куда? — говорю. — А ну, бабы, наддайте ему еще!

Только смотрю — бабы эти, которые только что дрались, смеются теперь… И еще кто-то громовым голосом орет:

— Стоп! Довольно! Стали обратно по местам!..

Я оборачиваюсь: кто же это, думаю, команду подает? И нельзя ли и его стукнуть хоть разок?

Вижу — солидный такой мужчина и одет хорошо. А у самого рта держит железный кувшин, но без донышка. И через этот кувшин голос у него звучит, как все равно громкоговоритель на площади. И все его слушаются, становятся по местам…

Только этот толстяк, которого я так отделала, он говорит уже набекрень ротом — из-за поцарапанности от меня:

— Слушайте, тут одна старуха меня на самом деле поцарапала и избила. Нельзя же так!

Другой мужчина, который рядом с тем, что при кувшине, — он объясняет:

— Да я даже не знаю, откуда она взялась. Это посторонняя старуха. У нас на нее и ведомости нет…

А который при кувшине, — он и оказался самый главный — режиссер, — он приказывает:

— Зачислить ее немедленно. Она играет лучше вас всех.

Я спрашиваю:

— Это кто же, например, играет и во что играет?

Кувшинник мне отвечает:

— Вы играете у нас на съемке: мы для кино снимаем. И очень вы живо даете образ разъяренной старухи эпохи Февральской революции. Даже вы немножко чересчур покарябали этого артиста, который играет роль владельца булочной…

Я тогда — к толстяку:

— Вы уж простите меня за ради бога!

А он:

— Ладно уж… Только следующий раз вы помягче деритесь. И если можно, то без ногтей…

Я говорю:

— Что же вы думаете, я теперь каждый день буду вас так вот утюжить? Попала я к вам в съемку нечаянно, а сейчас куплю хлеба и пойду домой: меня старик мой ждет и, наверное, уже ругается.

Тогда этот, ну, который с кувшином, шутит:

— Уж если вы с посторонним артистом так расправились, то вам своего старика укротить — наверное, раз плюнуть. Но, между прочим, я вас прошу остаться: мы еще разочек снимем эту сцену, а потом будут другие эпизоды. И вы нам очень пригодитесь, как колоритная фигура.

Я говорю:

— Это булочки, я знаю, бывают калорийные. А у меня фигура поджарая…

Ну, меня сейчас уводят в сторону, объясняют, куда мне приходить к ним в кино деньги получать: за то, что я этого толстяка изувечила, мне причитается… А потом снова выстраивается очередь, товарищ с кувшином кричит:

— Начали!

Толстяк выходит с подклеенной наново бородой, бабы кидаются его бить, а я уж не могу: я не артистка, я понарочному драться не умею…

Но тут выбегают — кто бы вы думали? — городовые, царские полицейские! И начинают хватать людей из очереди: арестовывают, значит. И меня двое потащили под руки. Ну, тут я им себя показала: как стукнула одного мордастого, так он кубарем покатился по земле…

Этот главный через свой кувшин кричит мне:

— Молодец, бабка! Дай теперь этому — с рыжими усами…

Я услышала и опять остановилась:

— Тьфу, — говорю, — ну вас с вашим киною! Я же забыла, что это все — понарочному… Но, между прочим, городовые настоящие были поздоровее ваших. Они, например, как хватали людей? Руки за спину завернут и ведут. И не вырвешься! А ваши — прямо рохли!

Главный говорит:

— Она права. Вы учтите это!.. Городовые, я вам говорю! А вы, бабушка, еще имеете какие-нибудь замечания?

— Имею. Во-первых, вот эта гражданка не так одета, как в семнадцатом году было: на ней пальто сегодняшнего фасону самого модного — арестантский халат с чужого плеча. Потом вот тут у вас вывеска осталась наша — советская. Антенна торчит от телевизора… А какой же в семнадцатом году телевизор?..