Советы пострадавшего (Юмористические рассказы) - Виленский Марк Эзрович - Страница 7

Кофейная лысина влетела в директорский кабинет как футбольный мяч, вбитый пушечным ударом в верхний угол ворот.

— Где накладная на магнитофонусов? — зашипел посетитель, вращая нездешними зрачками. — На каком основании в продажу поступило только семь птиц? Где остальные?

— Сколько было, столько и продали, — уклончиво ответил директор.

И вдруг второй директор запел: «Спасибо, аист, спасибо, птица, так и должно было случи-и-иться!» Второй директор пел откуда-то из-под стола. Голос у него был, как у первого директора, но чуть гнусавей, как будто директору защемили нос бельевой прищепкой.

Покупатель сатанински засмеялся, присел на корточки и проворно вытащил из-под стола клетку с магнитофонусом…

В обеденный перерыв директор созвал совещание.

— Сколько попугаев поступило в открытую продажу? — спросил он.

— Семь, — прошелестел Вася.

— Безобразие! — загрохотал директор. — Чудовищно! С кем я вообще работаю? Кто вы — работники торговли или молокососы дошкольного возраста? Вот вы, Грецкий, скажите, в чем состоит первая заповедь торгового работника?

— Первая заповедь торгового работника — не обидеть покупателя.

— Правильно. А вы что сделали? Довели человека до белого каления, до гипертонического криза. Ведь на нем лица не было, когда он ко мне в кабинет ворвался. Слушайте меня внимательно и запомните до гробовой доски: в какой бы магазин вас ни забросила судьба, если к вам поступает партия дефицитного, особливо импортного товара — будь то зимние сапожки, шерстяные кофты или попугаи, — коль уж начали отправлять товар налево, отправляйте всю партию без остатка, чтобы ни единой штуки не дошло до прилавка, понятно? И тогда не будет ни очередей, ни обиженных покупателей. Ну, неужели вы сами не понимаете таких простых вещей?

ВСЕГДА ПРИ ДОЧКЕ

Раздатчица Люба ушла в декрет. Мне стало немного грустно. У Любы были улыбчатые глаза щелочками, и она давала мне отварное мясо без жил, даже когда в меню оставались одни котлеты. В последнее время я поглядывал на гордый Любин живот и думал, что там, во чреве, брыкается будущий знаменитый футболист, мастер скоростных прорывов. Кто же еще родится у такой боевой, задорной мамки!

Через два года Люба появилась в обеденном зале с маленькой, мягонькой, тихой дочкой на руках. На голове у девочки-куколки был повязан красный платочек в белый горох.

— Вернешься к нам работать, Люба?

— Нет, я уже работаю. В яслях поваром. Поближе к моей куколке. — Она чмокнула печального ребеночка и засмеялась глазами-щелками.

Три года спустя, когда я шел по улице, обозревая магазинные вывески и прохожих сквозь стекла новеньких (первых в жизни) очков, я чуть не въехал в смеющееся женское лицо. Два милых черных тире вместо глаз и добрые губы показались мне знакомыми.

— Здравствуй, Люба. Где работаешь? По-прежнему в яслях?

— Что вы! Перешла поварихой в детский сад. Поближе к доченьке.

Прошло время. Однажды я спускался на эскалаторе в метро, изучая бесконечное разнообразие типажей на встречной лестнице.

И вдруг увидел Любу. Мы помахали друг другу, и я успел крикнуть:

— Ты где?

— В школе.

Я покрутил рукой, будто мешаю ложкой в кастрюле. Люба смешливо сощурилась и кивнула головой.

«Понятно, поближе к куколке», — подумал я.

Земля продолжала с положенной скоростью вращаться вокруг Солнца, не забывая одновременно крутиться вокруг собственной оси. И не помню уж, на каком витке я встретил в ГУМе Любу. Я неторопливо выбирал трость, достаточно прочную, чтобы держать мое отяжелевшее тело, и достаточно элегантную, чтобы ее владелец не выглядел стариком. В это время меня двинула локтем в бок решительная тетка.

— Осторожнее! — пробурчал я.

— А вы не присыхайте к прилавку на два часа, — огрызнулась тетка. Ее лицо показалось мне знакомым. Автоматический лифт памяти поднял на поверхность сознания имя — Люба!

Она тоже меня узнала и смущенно улыбнулась. Под черными щелочками ее глаз припухли сдобные мешочки. Я решил шуткой сгладить неловкость момента.

— А я знаю, где ты работаешь, Любаша. В институте поварихой.

— Угадали, — сказала Люба.

— На каком курсе дочка?

— Она не на курсе, а на кухне. Со мной рядом. Коренщицей. По конкурсу не прошла. Но мы еще повоюем. Узнала я, что нашего ректора в детстве мама кормила чанахи, а жена понятия не имеет, как это делается. Ну, я ему специально делаю чанахи. Обмываю баранину, нарезаю небольшими кусочками — два-три кусочка на порцию, кладу в глиняный обливной горшок. Туда же добавляю мелко нарезанный лук, картофель дольками, помидоры половинками, баклажаны кубиками, зелень петрушки или киндзы и стручки фасоли. Все это солю, посыпаю перцем и заливаю двумя стаканами воды. Горшок накрываю крышкой, ставлю в духовой шкаф и тушу полтора часа. После этого вынимаю и подаю ректору. Думаю, что на будущий год он все-таки переведет мою доченьку из коренщиц в студентки.

И прошло еще десять лет, а может быть и больше. Я сидел на бульваре и кашлял. В последние годы это мое любимое занятие.

Мимо шла немолодая женщина с хозяйственной сумкой, из которой торчал осклизлый рыбий хвост. Женщина равнодушно взглянула на меня и вдруг остановилась, всматриваясь. Вы никогда не замечали, как в детских парках весной тают ледяные статуи Деда-Мороза и Снегурочки? Они оплывают, растворяются, но все же, хоть и с трудом, можно еще распознать знакомые, не до конца еще истаявшие черты. Я всмотрелся в расплывшееся дряблое лицо и по прищуру смеющихся глаз узнал Любу.

— Кем работаешь, Любаша? — спросил я.

— Да как всегда — поваром.

— Где?

— В Академии наук.

— Неужели дочка… — пораженный, проговорил я.

Счастливые Любины глаза сузились до тонины конского волоса.

Я понял, что не ошибся в своем смелом предположении.

ЙОХН ГООД

В издательство пришла вдова — седая дама в синей юбке и в белой кофточке с матросским воротником, отвернутым до лопаток. Такой костюм больше пристал бы ее внучке, но внучек у вдовы не было, равно как и детей. В руке вдова держала синтетического происхождения белый блестящий баул с голубой, естественно, отделкой.

— Аглая Филипповна! — кисло пропел редактор Сопелкин, вставая навстречу старухе. — Садитесь, дорогая Как я рад, что вы заглянули!

— Жара меня совершенно доконала, — просипела вдова, усаживаясь.

— Вы чудно выглядите, — гнусно согрешил Сопелкин.

Пудра, румяна, грим, крем, многослойно наложенные на пористую физиономию вдовы, подтаяли и поплыли. Аглая Филипповна достала из баула платочек и промакнула лицо, отчего платочек расцвел бурыми, желтыми и почему-то синими пятнами.

Сопелкину стало жаль вдову. Ее покойный супруг Матвей Кузьмич Кондэ был известным переводчиком. Он переводил романы из жизни британских лендлордов и их жесткошерстных фокстерьеров, а Аглая Филипповна переводила деньги, которые зарабатывал Матвей Кузьмич. Каждый делал свое дело с блеском.

— Что вы, милый, я так сдала! — пожаловалась вдова и еще раз нырнула в баул, откуда извлекла довольно-таки толстую пачку исписанной на машинке бумаги. Прежде чем Сопелкин успел что-либо сообразить, пачка с жирным шлепком легла на стол перед его носом.

— Что это? — спросил Сопелкин оторопело. Он знал, что все, что можно было переиздать из наследия Кондэ, уже переиздано и в сусеках пусто: он сам по просьбе Аглаи обследовал бумаги покойного.

— Сюрприз! — кокетливо щурясь, сказала вдова. — Я перевела для вас с английского очень миленький романчик. Вы удивлены? Ах, ну да. В Федяшкине вы привыкли видеть меня не за письменным столом, а за обеденным. Но что делать, мой друг: нужда прижмет, будешь и с турецкого переводить.