Пионеры на море - Гаврилов Петр Павлович - Страница 32

Казалось, словно Чалый собрался на берег, прилег перед этим — да так и заснул.

Смерть сделала лицо Чалого таким же хмурым, каким оно было до злополучного письма. Ребятам казалось, что вот сейчас вскочит Андрей Чалый, стиснет кулаки и заворчит:

— А, черт! Баласту понавешали.

Но вместо страха горячей волной подымалась к сердцу острая жалость к этому пожелтевшему человеку с заострившимся носом.

На секунду Гришка вспомнил о письме, о Кольке, вспомнил о злых пенящихся волнах и среди них изрытое оспой лицо Чалого, и его спокойный голос: «Держись, Гришуха, держись самую малость!»

Неожиданно мысли перешли на резолюцию.

Нехорошие мысли, словно плоскогубцами, защемили сердце. Гришке показалось, что будто он обокрал Чалого, обманул всех.

Мишка подошел к Остапу и взял его за левую руку. Гришка сжал правую. Оба сразу сказали:

— Не горюй, дядя Остап!

По лицу Остапа текли крупные слезы и падали на синий воротник форменки.

Он смешно, словно ребенок, вытирал их кулаком. Живот кока вздрагивал, слезы душили Остапа.

Он поглядел полными слез глазами на ребят, пошевелил толстыми пальцами.

— Ладно, ребятки. Не обращайте вашего внимания, что реву как… судак недорезанный. С Андреем-то… с семнадцатого вместе… и Колька вот теперь…

Остап больше не мог говорить. Все его грузное тело дрожало, губы кривило. Он махнул рукой и тяжело опустился на койку.

Морж уронил склянку. Обернувшись к ребятам и глядя на них поверх очков, сказал:

— Вас, ребятки, кто-то наверху искал. А кто не припомню… Сходили бы — узнали.

Опустив головы, ребята поднялись на палубу.

Мишка поглядел мутными глазами на Гришку и спросил:

— Ты куда сейчас, Чернов?

— Да туда, куда и ты… к секретарю… к Котенко.

Дверь радиорубки дернулась. Крутолобый человек с наушниками не обернулся, но уголки губ его зашевелились улыбкой. Дверь отворилась.

Послышался заглушенный шепот:

— Опять слушает. Не вовремя мы пришли, Гриша!

У Мишки под глазами круги. За эти два дня ребята осунулись и, казалось, выросли сразу на несколько лет.

Гришка глядел так, словно собрался стрелять, и щурил для этого левый глаз.

— Все равно. Подождем. Не уйду, пока не расскажем всего.

Гришка снял фуражку, вынул из нее бумагу с резолюцией, подошел к Котенко и положил бумагу на стол.

Котенко, не снимая наушников, продолжая писать правой рукой, левой залез в кипу бумаги и, не оборачиваясь, протянул ребятам лист бумаги.

Неуверенными пальцами Мишка взял ее, развернул и больно закусил губу. Гришка скрипнул зубами: в руках у Мишки дрожала такая же бумага с резолюцией. Жесткое слово «дезертиры» было подчеркнуто красным карандашом. Еле слышно Мишка прочитал:

Копия. Секретарю ячейки ВЛКСМ крейсера «Коминтерн».

Дверь закрылась.

На столике в радиорубке остались две резолюции: одна — помятая, испачканная прикосновениями грязных пальцев, явно носившая следы пребывания в камбузе, другая — аккуратно сложенная вчетверо.

Котенко напрасно прислушивался. Передача прекратилась. Он добродушно ухмыльнулся. Взял две бумажки, сложил их вместе, разорвал на мелкие кусочки и, сжав в комок, швырнул в иллюминатор.

Свежий ветер, хохоча и озоруя, угнал их и разметал по сторонам.

Сутулая спина радиста снова согнулась над приемником. Она не разогнулась даже тогда, когда в радиорубку через плотные стены ворвались звуки похоронного марша китайского оркестра.

Зарокотали орудия. Крейсер прощался со своим старшиной кочегаром Андреем Чалым, отправляющимся в последнее плавание.

Карандаш в руке Котенко забегал быстрее. Снова говорила Москва.

За столом в кают-компании комиссар, Котенко и двое краснофлотцев. Открытое комсомольское собрание близится к концу. Впереди всех сидят Гришка и Мишка. Они серьезны и строги.

Подымается Котенко.

— Следующий вопрос, товарищи, о двух наших пионерах. Вы успели узнать их за плавание. Если у них раньше в мозгах заскок вышел, теперь они выздоровели, не заболеют больше, — нет. Можно поручиться за них. На коллективе обсуждали эту ихнюю историю. Решили провести в комсомол. У них заминка была. Комсомольская ячейка завода приостановила прием ребят в комсомол. Бегство их считали дезертирством. Это почти верно. Только теперь ребята искупили свою вину. Накрепко. Вот… у кого что есть про ребят, — говорите.

По кают-компании пронесся гул одобрения.

— Чего ж плохого? Дельные пареньки!

— Как за самих себя!

— Принять!

— Стоят!

— Дать рекомендацию на ячейку.

— Подробную!

— Обязательно!..

Тут поднял руку и попросил слова кок Громыка.

— Прошу слова, пожалуйста, как отвечающий за их… вообще… как командиру и дядьке…

От смеха моряков задрожали абажуры на лампах. Кок раскрыл рот, пытаясь перекричать смех и шум.

— Котенко! Голосуй!

— Известно, что кок про ребят скажет!

— Вынести ему за них благодарность!

— Ура Остапу! Отпуск вне очереди!

— Голосуй, голосуй!

Кок, раскрасневшийся от волнения, плюхнулся на стул, вытирая потное лицо.

— Голосую. Кто за то, чтобы рекомендовать Чернова и Озерина в комсомол, с посылкой рекомендации на ячейку? Руки!

Ребята видели, как поднялись грубые, заскорузлые руки. Видели кругом себя хорошие улыбки на обветренных лицах.

— Без одного воздержавшегося.

Открылась дверь. Вошел посиневший от стужи и свежего ветра вахтенный. Он свистнул в боцманскую будку и хриплым голосом крикнул:

— Чернов и Озерин, на вахту!

Никто, кроме Гришки и Мишки, не обратил на крик никакого внимания.

Собрание продолжалось.

Наверху, на мостике, еле сдерживая раздирающую сердце радость, ребята натягивали дождевики.

Гришка не вытерпел и, лихо заломив руки, пустился в присядку по мокрой палубе.

Крейсер, выдержавший все испытания, еще упорнее пробивался сквозь злые пенящиеся волны.

Свежий ветер загнал всех в кубрики.

Только раз команда выбежала на палубу, не обращая внимания на дождь и холод: посмотреть наверх, где, словно живая туча, неслись на юг перелетные птицы.

Десятки их, истощенных, усталых, падали на палубу и разбивались насмерть.

Скоро вся туча стремительно обрушилась на крейсер. Сотни птиц расселись по реям, палубе и орудиям. Они не обращали никакого внимания на людей: позволяли брать себя в руки и съежившимися беспомощными комочками сидели на ладонях краснофлотцев.

Вдруг, точно по сигналу, они взвились кверху, оглашая воздух прощальными криками. Не прошло и десяти минут, как вся туча растаяла за горизонтом.

Море не переставало хмуриться, ворчать, и в обнимку с ветром налетало злобно на крейсер. Кругом все было серо-желтое — и вода и небо.

Кок все так же невозмутимо колдовал в камбузе, но ребята помогали ему реже. Гришка стоял на штурвале одинаковую с краснофлотцами рулевую вахту, Мишка — сигнальную.

Гришка наконец одолел упрямую картушку, и если бы разбудили его ночью, спросили о курсах и румбах, Гришка с закрытыми глазами ответил бы без запинки.

Теперь во время его вахты забортная струя не ломалась змеей.

Только иногда крикнет вахтенный начальник:

— Полградуса влево!

И Гришка, как заправский рулевой, не моргнув, кричит в ответ:

— Есть полградуса лево. На курсе!

Мишка отлично справлялся с сигнальными флагами. Глядя на гибкую и ловкую фигурку нового сигнальщика с огромным биноклем, седые усы командира топорщились в улыбке.