Эфирное время - Дашкова Полина Викторовна - Страница 66
- Предыдущая
- 66/100
- Следующая
Женщинам Соколов нравился. На него обращали внимание по-настоящему красивые, уверенные в себе женщины. Фокус заключался в том, что застывший пронзительный взгляд они воспринимали как загадочный и влюбленный. Внимательные глаза крепкого, ладного, широкоплечего капитана их гипнотизировали, но вместо неприятных ощущений вызывали приятные. Красивые женщины не чувствовали себя пойманными врасплох, они не сомневались, что за внимательным застывшим взглядом стоит влюбленность.
Развлекать дам рассказами о суровых милицейских буднях капитан не умел, зато умел многозначительно молчать, изъясняться туманными намеками, и в сочетании с пристальным взглядом это создавало иллюзию некоего богатого таинственного прошлого, наполненного подвигами и риском. Однако иллюзии хватало ненадолго. Капитан не дарил цветов, не водил в рестораны, вообще не ухаживал. Когда дело доходило до интимной близости, он делался безобразно груб, как какой-нибудь маньяк-насильник.
От каждой он хотел добиться животной покорности Гальки Глюкозки, распластанной на матрасе. Только так ему нравилось, чтобы он главный, а она – никто. Только так он получал удовольствие. Но при этом брезговал платной любовью, которая дает возможность удовлетворить самые сложные потребности.
Соколов хотел завести одну постоянную женщину, причем обязательно очень красивую, неглупую, верную, скромную, чтобы не тянула деньги, не качала права, не требовала жениться, чтобы не рожала детей, потому что детей он совсем не любил.
И вот однажды ему крупно повезло. Он вытащил из ледяной Москвы-реки Варю Богданову. Она была совсем молоденькой, необыкновенно красивой, несчастной и беззащитной.
Для нее застывший внимательный взгляд капитана стал символом спасения. Она была жива постольку, поскольку он был рядом с ней. Пережитый кошмар почти лишил ее рассудка. Она боялась не только воды и холода, но и людей. Самой себе она казалась грязной, растоптанной, никчемной. После выписки из больницы она не могла ходить по улицам. Ее все время колотил озноб. Ей казалось, что прохожие как-то особенно на нее смотрят, узнают в ней ту самую дуру, которая сама сняла с себя одежду в квартире маньяка, а потом пыталась утопиться.
– Да, действительно, – сказал Соколов, когда она поделилась с ним своими страхами, – у тебя все это написано на лице. Знаешь, как у проституток их профессия почти сразу накладывает отпечаток, так и у тебя есть что-то такое в глазах. Ведь ты действительно пошла за Тенаяном добровольно и добровольно разделась. Значит, тебе хотелось этого.
Под видом жестокой правды он говорил ей много гадостей, которые усугубляли ее страх, делали еще беззащитней. Он добился совершенной покорности и зависимости. Ее мама попала в больницу с целым букетом нервных болезней. Варя не могла оставаться дома одна, у нее не было денег, она нигде не работала и не училась. Соколов перевез ее к себе. Он наконец купил себе двухкомнатную квартиру в Строгинской новостройке.
Две пустые, необставленные комнаты на отшибе, с голыми окнами, выходившими на пыльный пустырь, стали для Вари единственным безопасным местом в мире. Она постепенно превращалась в испуганного, забитого звереныша. В квартире не было ни радио, ни телевизора. Соколов обедал на работе, по дороге обычно сам покупал еду, поэтому она могла неделями не выходить из дома. Иногда она ездила к маме в больницу, и всякий раз дорога становилась для нее пыткой. Ей казалось, что в автобусе и в метро на нее все смотрят.
Кончилось лето, пустырь почернел от осеннего дождя и грязи, потом побелел от снега. Варя куталась в ватное одеяло и часами смотрела в голое окно, на снег. Она очень обрадовалась, когда однажды он принес домой маленького толстолапого щенка немецкой овчарки. Щенок был совсем крошечным, смешно ковылял по пустым комнатам, приседая, оставлял маленькие лужицы, влезал на матрац, тявкал тоненьким голоском, просился на ручки, как ребенок, и торопливо, жадно лакал молоко из миски.
– Давай назовем ее Варькой, – предложил Соколов и зло, обидно, без тени улыбки, произнес:
– Сука Варька. Здорово звучит?
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
В своих ночных ток-шоу Елизавете Павловне приходилось сталкиваться с разными личностями. Попадались среди них оголтелые циники-карьеристы, серые тухлые администраторы, мудрые прожженные воры, гениальные авантюристы, партийные попки, обученные двум-трем идеологически ясным фразам. Одним тщеславие мешало думать, другим жадность мешала чувствовать, были говоруны-однодневки, которые не могли остановиться, пьянели от собственного красноречия, теряли голову и говорили много лишнего, себе во вред. Но были и такие, которые продумывали, тщательно взвешивали каждое слово, каждый жест.
Однажды гостем ее стал лидер одиозной парламентской фракции, фигура скандальная и непредсказуемая. Лиза никогда не встречалась с ним. раньше, знала только по телеэкрану и по прессе и очень удивилась, когда увидела спокойного, усталого, пожилого человека с тоскливыми пустыми глазами и вполне приятным лицом. Он коротко, деловито обсудил с ней ход предстоящей беседы, политик был отлично воспитан, немногословен, но главное, совершенно нормален и даже скучноват.
«Когда хулиганство становится прибыльной профессией, оно перестает доставлять удовольствие, оно утомляет», – подумала тогда Лиза.
Как только включилась камера и администратор программы подал сигнал, что через тридцать секунд они будут в прямом эфире, лицо партийного лидера удивительно преобразилось. Сместились лицевые мускулы, надбровные дуги разбухли, отяжелели, на лбу выступил пот, глазные яблоки поползли вверх, глаза стали белыми. Он глядел в камеру исподлобья совершенно безумным взглядом, как будто одними белками. Он грозно шевелил лохматыми рыжими бровями, надувал щеки, вытягивал губы трубочкой и говорил торопливо, хрипло, как будто бредил. Смысл его речи был один – абсурд.
После эфира они пили кофе в ее маленьком кабинете. Он оставил охрану за дверью, снял пиджак, в изнеможении откинулся на спинку кресла и закурил. На него было жалко смотреть. Глаза совсем потухли и ввалились, щеки обвисли, стало видно, что ему очень много лет, что он нездоров и смертельно устал. Он вытер потное лицо носовым платком, и Лиза решилась задать простой вопрос: зачем?
– Ради нашего общего дела. Во имя процветания великой многострадальной России, – ответил он с такой презрительной усмешкой, что ей стало не по себе.
– Понятно, – кивнула она и поднялась, не допив свой кофе, – спасибо за интересный разговор. Всего доброго.
Он тоже поднялся, обошел стол, галантно поцеловал ей руку.
– Я не прощаюсь, Елизавета Павловна. Я собираюсь еще не раз появиться у вас в эфире, впереди предвыборная борьба, надо чаще мелькать. Я подготовил пару скандалов, в бардаке снялся с голыми девками, в тюрьму к братве в гости съездил. Они меня любят, и девки и братва. Их много на Россию-то, очень много, куда больше, чем вам кажется. И все мои. Кстати, если кто вас обидит, не стесняйтесь, звоните. Мы с моими малышами поможем. Вы мне нравитесь, Елизавета Павловна.
– Спасибо, – она улыбнулась, – я как-нибудь сама.
– Я серьезно. Не стесняйтесь, если что. Мои малыши люди верные, опытные, и за хорошего человека, тем более за женщину, всегда готовы заступиться, причем совершенно бескорыстно, в отличие от прочих, добропорядочных, не прошедших зону. Братва и девки – самый верный народ. И все мои. Вот вам уже и десять процентов голосов на выборах. А для других, которые еще сомневаются в моем высоком предназначении, я стихи сочинил патриотического содержания. Хотите, почитаю?
– Спасибо. Лучше я послушаю их с телеэкрана. Пусть это будет для меня приятным сюрпризом, как для миллионов россиян.
– Правильно, потому что стихи дрянные. Но это большой секрет. А знаете, кто победит на выборах?
– Разумеется, вы, – улыбнулась Лиза.
– Совершенно верно. А знаете почему? Ни за что не догадаетесь, – он сделал «публичное» лицо, то есть скорчил глупую, злодейскую морду, и своем «публичным» голосом отрывисто, гортанно, с истерическим придыханием, рявкнул:
- Предыдущая
- 66/100
- Следующая
