Гнилые холмы (СИ) - Серяков Павел - Страница 25

Никто из деревенских не понял Лешека. Никто не задумался о том, чтобы бежать из деревни, но старосту поняли иные. Те, кто по праву рождения именовал Царицу Матерью.

– Мы предупреждали тебя, – произнесла Возлюбленная.

– Мы говорили с тобой об этом, – поддержала сестру Покинутая.

– Если бы Вит был жив, ты был бы не нужен, – плюнула в старосту Скорбящая, – но ты нужен, и лишь потому Матушка простит тебе и это.

Старик упал на колени. Теперь он понимал, что ни о какой материнской любви и не было речи. Понимал, куда ведет своих людей, и проклинал себя за то, что однажды пустил Вита в свой дом, дал этой старой падали раскрыть рот.

– Закрой дверь, – велели Лешеку Сестры. – Мы позволим тебе увидеть. Прикоснуться. Понять.

Вит послушно выполнил отданный Сестрами приказ. Свечи, которые его семья берегла ко Дню Отцовьей любви, загорелись ярче, и по стенам амбара заплясали тени.

Его поцеловала Возлюбленная. Теперь от желтоглазой твари исходил жар, а тело стало по-девичьи молодо и упруго.

Скорбящая взяла его за руку и повела к котлу.

– Разожги огонь, – томно прошептала она.

Старик повиновался. Происходящее пьянило, а от былого ужаса не осталось и следа. Скорбящая целовала ноги старика в то время, как Покинутая стянула с Лешека исподнее и позволила старосте вновь почувствовать себя молодым.

Соитие, походящее на прекрасный танец. Сестры стонали, а их ногти впивались в спину Лешека, оставляя на той кровавые полосы.

– Люби нас! – кричали в экстазе Сестры. – Люби так, словно никогда прежде не знал женщину!

И старик любил. Никогда прежде он не трахал столь молодых и прекрасных дев, никогда прежде не был поглощен действом, столь сильно осуждаемым Нортмарской церковью.

В бездонных глазах Сестер Лешек видел бескрайнюю Серебряную Реку, видел свет Золотого месяца, а в пылающих огнем телах дев он нашел и материнскую любовь, которую ему сулил старый проповедник Вит.

– Материнское Молоко вот-вот будет готово.

Удовольствия перекрывали боль, да и та приносила Лешеку небывалое наслаждение. Сестры стонали, стонал помолодевший, набравшийся мужской удали старик, и только его сын Зибор, схватившись за голову, наблюдал сквозь прореху в амбарной стене, как его старик отец, обратившись в козлоногую тварь, танцует вокруг котла, хлещет себя по спине вожжами, бросает в котел всю ту дрянь, что притащил с собой ублюдок Вит. Зибор не мог пошевелиться, Зибора заставили смотреть, и таким было для него наказание за то, что он пренебрег любовью Царицы.

Лешек закричал. Тело старика задрожало, и он, обмякнув, упал на пол.

– Я больше не могу, – простонал он. – Сестрички, меня больше не хватит на вас.

Прекрасные и ненасытные девы парили над стремительно покрывающимся копотью котлом, манили его, лаская себя.

– Возьми нас, – шептали желтоглазые твари, – каждую.

В ту ночь Отец Переправы проявил сострадание к Зибору, подарив парню безумие. Зибор увидел, но не понял увиденного. Несчастный не запомнил, как его родной отец сношает подвешенного под потолком хряка.

В ту ночь Царица назвала Лешеку свое имя, тем самым закончив приготовление Материнского Молока. 

Утренний туман смешался с дымом, и вместе они стелились вдоль берегов Хельги.

Чертыхаясь и проклиная все на свете, Горст зашел в воду. Где-то здесь он видел лодку, оставленную безумным стариком, который теперь всего-навсего остывший мертвец, лежащий близ собственноручно вырытой смрадной ямы. Ноги вязли в иле, сапоги напивались ледяной воды, но все это было не важно. Лесной пожар не унимался, но и это было не существенно. Единственное, что занимало мысли старшего выжлятника – связанный человек на противоположном берегу. Глаза Горста слезились и, по правде сказать, им не помешал бы отдых.

– Рейн! – прокричал он. – Рейн, ты живой?

Ответа не последовало, и, выругавшись, выжлятник продолжил поиски лодки.

Старший выжлятник с трудом держался на ногах. Прежде он и подумать не мог, что способен бегать на столь внушительные дистанции, но, услышав исполненный ужасом крик, доносившийся со стороны полыхающего пролеска, Горст не мог думать ни о чем, кроме своих людей, и всякий раз, стоило ветру донести до его слуха человеческий вой, забывал об усталости. Спотыкаясь и разбивая локти, он бежал. Бежал в час, когда солнце расшило золотой нитью контур горизонта, бежал, когда уже, казалось, не мог бежать. Он не молил Отца Переправы о силах, он требовал у Отца Переправы сил, и его требование, очевидно, дошло до адресата.

– Вот ты где, сука, – выдохнул Горст, глядя на спрятанную в зарослях камыша лодку, – попалась.

Выжлятник навалился всем весом, выталкивая лодку на воду.

– Рейн! – прокричал он вновь, надеясь, что его помощник жив и ответит.

Но ответа не было.

План дальнейших действий уже был составлен. Перво-наперво, Горст решил отыскать своих парней, а затем бежать из деревни. Его конь паскудно бросил своего ездока, и искать оного у Горста не было сил, времени и уж тем более желания. Собрав выжлятников, они бы сплавились по реке в этой самой лодке, поджав хвосты, явились бы к Дидерику, мать его, Ланге, и, переступив через гордость, Горст рассказал бы барону о случившемся, и тот всенепременно отправил бы в Холодный Камень гонца с требованием направить к нему Густава Шибеницу. Вваливаясь в лодку, Горст улыбнулся:

– Густав научит вас, сука, любить Отца Переправы, – В Нортмаре о Шибенице знал всякий, ибо имя сего праведника боялись произносить вслух даже самые преданные своему делу церковники. Инквизитор Шибеница заслуженно носил свое прозвище, но оно не могло в полной мере отразить всех заслуг Густава перед Отцом Переправы, – от вас, сука, даже праха не останется, – прохрипел Горст и навалился на весла.

Последним рывком на этой изнурительной дистанции была победа над течением Хельги, но Горст не был уверен в своих силах, ибо сил у него не осталось даже на то, чтобы по-человечески сдохнуть. 

Старший из отряда секуторов вышел на берег. Увиденное не привело его в ужас, ведь в памяти все еще жили события этой страшной ночи. Горст осмотрелся по сторонам, выискивая взглядом безумных фанатиков какой-то драной Царицы, но не обнаружил ничего, кроме истлевшего костра и стоящего на коленях человека.

– Рейн, – обратился Горст к младшему из своих людей, видя, как вздымается грудь парня, – ты живой... Что они, сука, с тобой сделали.

Горст увидел веревки, коими были обмотаны руки несчастного Рейна, увидел, во что превратилась одежда его подчиненного, и не испытал ничего, кроме сочувствия, ибо сам выглядел не лучше.

– Она говорила со мной, – еле слышно прошептал Рейн, – тогда, в пролеске… и здесь.

– Парень… – Горст, с трудом передвигая ноги, направился к Рейну, – что с Аароном? Ты видел его?

– Она берет то, что захочет взять.

– Брехня. Ответь, ты видел Аарона?

– Они везде и нигде, – вновь прошептал Рейн. Он словно и не слышал своего предводителя. – Мы либо принимаем Её любовь, либо принимаем смерть.

Горст видел нечто подобное в той жизни, о которой предпочитал не рассказывать. Видел сломленных пытками людей, полюбивших своего экзекутора. Вернувшись в Подлесок, Горст обнаружил самое страшное. Менее чем за сутки статный и решительный человек превратился в собственную блеклую тень. Едва ли Рейн сможет оправиться от полученных травм, ибо не каждую травму способен исцелить даже самый умелый лекарь.

Что-то в душе Рейна оборвалось, и это было очевидно для старшего выжлятника.

– Ты идти сможешь?

– Аарон не принял Её любви.

– Рейн, лучше тебе заткнуться и послушать, что я скажу. Сейчас мы садимся в лодку и…

Секутор наклонился над дрожащим парнем, в котором более не осталось прежнего Рейна, и потянулся за ножом, дабы освободить пленнику руки. Он не успел договорить, но вместо этого грязно выругался и пошатнулся.