Дело Бутиных - Хавкин Оскар Адольфович - Страница 2

Он нагнулся, чуть не касаясь лбом зеркала воды: худощавое, отчетливо скуластое обличье; длинные, в прямом расчесе, густые волосы; хмурые, диковатые в узкой прорези глаза; черные усы, низко соединяющиеся с черной неширокой и ухоженной плотной бородой, за которую его прозвали Египтянином и Фараоном; твердо и решительно сомкнутые губы...

Ты уже перешел через многие утраты — матери, отца, дяди, сестры, жены... Ты готов грудью встретить новые несчастья и беды. Божьей воле смиренно противостоять волей своей. Однако ж быть одному не имея, опоры... Слабая женская рука, а сколь в ней утешной силы!

...Он поднялся с камня, попоил лошадь и снова вскочил в седло.

Как не угнетено твое сердце, а дела земные, дела текущие не могут ждать.

Вот хотя бы смета на год по Никольскому и Дмитриевскому приискам. Учесть и посчитать в точности все, что надобно приискам, чтобы пришло к сроку, к сезону, к намыву. Легко говорится! Взять Никольское. С ноября нынешнего года и по март следующего, на четыре зимние месяца, — сколь нужно? Двести человек! А с марта по ноябрь, с весны по осень — впятеро больше, дабы дело не стояло!

Ты-ся-ча работников! Хоть землю грызи, а раздобудь, привези, поустрой, одень да обуй, накорми и предоставь наилучшие условия для добывания столь необходимого фирме металла!

Так сколь же придется всяческих припасов на тысячу работников!

Муки яричной выйдет, считая по тридцать четыре фунта на рот, — все двадцать две тысячи пудов. Вот так Михаил Бутин, вот так, друг ситный, Михаил Капараки! Да ведь надо ж еще в запас муки накинуть хотя бы две тысячи. Если всерьез о людях и деле думать!

Далее: муки пшеничной, крупчатки, для служащих, для этих сорока человек, жалованье которых позволяет, а чувство превосходства принуждает по праздникам есть блины и пироги! Во всяком случае, не менее ста пудов завоза!

А рис для китайцев — едят они немного, но надо, чтобы они понимали, что о них думают, — шестьдесят пудов будет довольно.

Все? Как бы не так! А содержание шестисот рабочих лошадей? Это ж до сотни тысяч пудов сена да прочего фуража еще сорок тысяч! Лошадь на Руси пока еще главный механизм, его беречь надо!

А разного рода материалы, на поверхностный взгляд мелочные, пустячные, бездельные — жир тарбаганий, подковы конские, а к ним — гвозди подковные, ведь тут, в работе, одно за другим тянется! Раз лошади — корми, подковывай, а еще лечи, конские лекарства завози! Тоже в пудах! А смола, деготь, уголь, свечи, кожа — да не просто кожа, а кожи! Сырые, сыромятные, дубленые, юфтевые — не менее восьмисот пудов! Все для приисковых повседневных нужд!

Конечно, когда путешествуешь по Тиролю и Судетам, дорогие мои сестра и зятек, какого лешего, извините за грубость, полезут в голову заботы о потниках, веревках, стекле, пакле и мыле для закинутого в таежной глуши прииска! О потниках и седлах для вас гостиничный конюх заботится, в альпийской долине, чтобы лошади были оседланы для утренней прогулки в горы!

Тем более, дорогой брат и милейшая невестка, в наслаждении видами Неаполя и музеями Флоренции — какое дело до канцелярских припасов для приискового делопроизводства: сколько там необходимо бумаги писчей, бумаги голландской, перьев, чернил, карандашей, ножиков перочинных, расчетных бланков... Если надо впопыхах написать брату письмо, особливо насчет денег, в любой гостинице вам на подносе письменные принадлежности подадут... Да ведь бедно пишете, родимые мои, скупо и необстоятельно... Очень желательно узнать поближе страны европейские, где нам с Сонюшкой так и не удалось побывать. Не собрались! А она — худенькая, тоненькая, всплескивала ладошками: «Мы, Михаил Дмитриевич, с вами в Швейцарию, на озеро на Женевское, нет — на Цюрихское, нет — на Фер-валь-штад-ское, — я где-то вычитала, что там знаменитый Гете бывал... А в горах Альпийских на лыжах походим, я беспременно выучусь...» Про Гёте от дяди сведения, от книжника Михаила Андреича... Ни на Женевское, ни на Цюрихское, ни на то, где Гёте молодой проходил, никуда не пришлось — родился первенец, Митенька, в деда назвали. Годик пожил, подхватил скарлатину, словно свечку задуло крохотную жизнь... Выносила второе дитя, а девочка, Панночка, Прасковья, по зензиновской бабке названа, та и полгода не протянула. После смерти Панночки и все живое стало в Сонюшке слабеть — и тело, и воля, и дух: «Не жена я вам, Михаил Дмитриевич, дорогой вы мой, и не мать вашим детям, обещайте без меня на те озера, в те горы съездить, в те лечебные и прекрасные места, поклонитесь им от меня...»

Ах, Бутин, Бутин! Сначала был рад всякой отложке, ведь только налаживалось свое трудное дело, в каждую щелку сам заглядывал, на ярмарки с товарами — мехами и кожами, в Иркутск за кредитами. Хватился, а уже поздно... Накололась на иголку, заражение, и в несколько дней не стало Сонюшки. Медики, лекарства, уход — все оказалось бессильным перед смертью. Будто бы случайности повинны, но ведь когда человек одинок, то и случайности чаще и грознее...

Не то Сонин подсказ, не то от давних памятных речей, не то от всегда живущего в трудах вопроса к самому себе: «Для чего? Какова цель?» — живая и настойчивая мысль: «Тысяча людей, на прииске семьи, дети, сколь людей мается желудком, легкими, поясничными болями, а то и зараза пристанет, — как же без больницы, без доктора и фельдшера?» Если не по-разгильдяевски, не по-бурнашевски, а по-человечески, по-хозяйски разумно. И сказал себе: в первую очередь больницу, сыскать медиков. И будто на сердце чуть легче стало, легче и спокойней. Будто уже что-то сделано во имя больших, во имя непреходящих интересов, не ради одной коммерции, но и в память ушедшей жены. Но разве не выношена им смолоду простая мысль, что истинная коммерция должна нести человечеству благо и всемерное улучшение жизненных условий!

Это все так. А мелочи всесильны и никуда от них.

Милейший Капараки, согласившись на объединение приисков, ведет строжайший расчет добытому золоту на бывших своих разработках, до последней золотой крупинки, а вот все эти обязательные и незамедлительные общие расходы на их содержание вне его понимания. Он и про платы рабочим вовсе забывает, а ежли по десять рублей за зиму да по пятнадцать в разгар промывки, то получается — только по двум приискам — ровнехонько по двадцать тысяч рублей!

Считал Бутин в уме с быстротой и точностью, поражавшей его самого. Безошибочно, словно на грифельной доске, выстраивались в памяти колонки цифр, и без видимых усилий подводилась черта и выводились итоговые суммы. Вот и сейчас словно нависло над головой сквозь сырой туман предвечерья само собой появившееся яркое шестизначье: 336 799 рублей! С приблудной полтиной! Даже копеек в подсчете не забудет! Это только по Николаевскому и Дмитриевскому приискам! А если причислить то, что пойдет на заблаговременное обеспечение приисков для их задействия, то кладем по кругу все четыреста тысчонок! Так ведь у нас, Михаил Егорыч, еще и Капитолинский, и Софийский, и прочие — всего дюжина приисков!

А Капараки меж тем еще ни одного взноса в общие расходы Товарищества не сделал! Доколе терпеть капараковские увертки! Ни на крупчатку, ни на лошадей, даже на гвозди и веревку копейки не дал! Какого же беса именуемся «Товарищество Бутиных и Капараки»! Что ж, он полагает, что родичи будут на него работать и покрывать его долги?

Вернусь с приисков, и Николай Дмитриевич с невесткой воротятся, соберемся, представлю смету, и если он будет хитрить и вертеться, то покажем ему, как «шел грека через реку»! Не поглядим, что сестрин муж, нечего именем безвременно ушедшей Женечки нашей прикрывать жадность да скупость, да пренебрежение к общим семейным интересам в целях собственной выгоды!

Тропа резко пошла в сопку. Лошадка, кивая большой тяжелой головой, шла резво и легко.

Едва перевалил, понизу, в глубине просеки, где полукружьем широко расступились низкорослые листвянки и тонкие, с изогнутыми стволами березы, тускло блеснуло свежей бревенчатой желтизной новое зимовье, срубленное той осенью. Отсюда дорога поудобней да протоптанней вела на Капитолинский.