Лёлишна из третьего подъезда - Давыдычев Лев Иванович - Страница 29

• Предыдущая
• 29/35
• Следующая

— Плохо вело себя твое здоровье, а не ты.

— Сначала — оно, потом — я. Вернее, сначала всё-таки я, потом — оно. И не надо меня утешать. Такие замечательные люди вчера из-за меня… Нет, нет, стыд и позор! Меня надо наказать. Жестоко, беспощадно.

— Ты абсолютно неправ, — сказала Лёлишна. — Виноват ты лишь в том, что без разрешения вышел погулять и играл в футбол.

— Нет, нет, я всё равно буду переживать. Долго. Мучительно.

— Вот как раз переживать тебе и нельзя. Иди лучше умойся.

— И всё равно буду переживать. Даже умытый.

— И добьёшься, что тебя положат в больницу.

— За что?! — ужаснулся дедушка.

— Чтобы лечить. Если не удаётся вылечить тебя дома, я отправлю тебя в больницу. Нельзя переживать с утра до вечера по любому поводу.

— Хорошо, — угрюмо согласился дедушка. — Я постараюсь выполнить твои указания. Но без переживаний жить ещё труднее, чем с переживаниями.

Как только сели завтракать, явился Петька.

Вид у него был помятый и растерянный.

Когда мальчишка рассказал, что его покинули родители и бабушка, все рассмеялись.

Пока все смеялись, Петька расправился со всей яичницей.

А пока смеялись над тем, как он уснул по дороге в милицию и проспал до утра, Петька доел что-то со сковородки (а что — не разобрал).

— Это всё ерунда, — сказал он. — Вот лампочки, семь штук, забыл выключить, ямку в новом столе провертел — вот это хуже. Взяли бы вы меня к себе, дядя дрессировщик!

— Зачем?

— Да хоть зачем! Не может ведь быть, чтобы я хуже мартышки оказался. Да чтоб польза от меня была, хочу! — жалобно воскликнул Петька. — А то вред один! Самому надоело!

— Ну, раз надоело, — сказал Эдуард Иванович, — значит, соображать начал. А раз соображать уже начал, значит, со временем поумнеешь. А то ведёшь себя, как грудной младенец. Ешь, спишь, делишки разные вытворяешь.

— Плюёшься, — добавил дедушка.

— Хватит тебе младенцем быть, — продолжал Эдуард Иванович.

— Грудным, — весело добавил дедушка.

— Ладно, ладно! — угрожающе проговорил Петька. — Вы меня ещё узнаете. Я таким замечательным буду, что меня когда-нибудь вывесят! Видали на Ленинской улице Доска почёта «Лучшие люди города»? Там я буду!

— Всё может быть, — сказала Лёлишна. — А на поруки тебя брать?

— А ну их, эти поруки! Сам я себе — порука.

Лёлишна с Эдуардом Ивановичем пошли мыть посуду, а Петька вышел на балкон.

— Переживаешь? — спросил, подойдя, дедушка. — Я тебе завидую. Тебе можно переживать. А мне запретили. Категорически. А это было моим любимым занятием.

— Я переживать не буду, — твёрдо ответил Петька. — Хватит. Буду себе какое-нибудь дело искать.

И тут он увидел своего отца и бабушку. Они выходили из-за угла дома.

— Папа! — не своим от радости голосом закричал Петька. — Бабушка! Я тут! Я здесь! Я к вам!

И умчался.

Пробегая от подъезда к подъезду, Петька увидел невероятную картину.

До того невероятную, что не мог не остановиться.

Ему навстречу шла Сусанна Кольчикова с небольшим чемоданчиком в руке и с авоськой — в другой.

Шла одна, опустив голову.

Одна!

— Ты куда это? — прямо-таки обалдело спросил Петька.

Сусанна подняла заплаканные глазки, всхлипнула и ответила:

— Мы больше не увидимся. Прощай навсегда.

— Прощай, конечно, — сказал Петька, — тем более что навсегда. А куда ты?

Но злая девчонка больше не сказала ни слова.

Ушла, всхлипывая тонко и жалобно.

Её отправили в пионерский лагерь, потому-то она и брела, опустив голову.

А вот почему она сама несла (сама!) чемоданчик и авоську, почему шла одна, это следует объяснить.

Вчера, прибежав из цирка без туфель и бабушки, Сусанна плюхнулась на диван и закрыла глазки.

И пронзительнейше застонала.

— ЕЩЁ ЧТО? — грозно спросил папа. — ОПЯТЬ ЧТО-НИБУДЬ?

— Где туфли? — спросила мама.

— Где бабушка? — спросила старшая бабушка.

— Она ИЗБИЛА меня, — со стоном ответила злая девчонка. — В цирке. При всех. Дала мне ЗАТРЕЩИНУ. И бросила на улице. Ой… как мне страшно ужасно…

— Довели, — мрачно заключил папа.

— Я петь больше для неё не буду, — сказала старшая бабушка. — И хрюкать не буду. И мяукать не буду. И кудкудакать не буду. И вообще я уезжаю. К брату. В Калугу.

У Сусанны было такое ощущение, словно она ехала в трамвае по знакомому-знакомому маршруту, а приехала, например, на Луну.

Сквозь полуопущенные веки злая девчонка следила за тем, что происходило вокруг, и ничего не понимала.

Ей становилось ясно: происходило что-то непонятное, невиданное, страшное.

Родители и бабушка почему-то вроде бы перестают её слушаться.

— Ну… лад-но!

Она дёрнулась всем телом, затем подёргала левой и правой ногами попеременно.

— Это мне надо дёргаться! — крикнул папа уже обычным голосом. — Это ты нас издёргала! Нас сегодня вызывали в домовой комитет! И правильно! И смеялись над нами! И правильно!

— Посмотри, она всё ещё дёргается, — прошептала мама.

— ПУСТЬ! — отрезал папа. — Не боюсь нисколько. Завтра она поедет в пионерский лагерь. Будет жить как все. Пусть попробует там дёргаться.

Тогда Сусанна стала хрипеть.

— Ей плохо, — прошептала мама.

— Пусть, — сказала старшая бабушка.

— Ни в какой пионерский лагерь я не поеду, — дрожащим голоском проговорила Сусанна. — Там для меня — смерть. Я простыну, утону, сломаю ногу или руку, отравлюсь недоброкачественно приготовленной пищей.

— Это мои слова, — грустно призналась старшая бабушка, — я отрекаюсь от них.

— Там за мной не будет надлежащего присмотра и ухода, — продолжала Сусанна. — Мне, которая привыкла к заботе, ласке, трудно будет среди сотни невоспитанных сорванцов и сорванок.

— Последнего слова я не говорила! — воскликнула мама.

— А про клещей вы забыли? — спросила Сусанна. — Пусть тот отправляет детей в пионерлагеря, кто не может обеспечить им другой, более комфортабельный вид отдыха.

— Отказываюсь от своих слов! — крикнул папа. — Поедешь в лагерь! Там тебя отучат дёргаться и мучить взрослых! Там ты сама станешь человеком!

— А мои музыкальные способности?

— Нет у тебя никаких музыкальных способностей!

Пришла младшая бабушка, с порога заявила:

— Всему есть мера. Моя бывшая внучка довела меня до того, что я дала ей ЗАТРЕЩИНУ. В цирке. При всех. До сих пор рука болит. Свои новые туфли она оставила на улице.

— А ты не могла их поднять? — крикнула Сусанна. — Тебе трудно было нагнуться, да?

— МАРШ ЗА ТУФЛЯМИ! — И папа приподнял дочь с дивана и толкнул к дверям.

— И вообще я уезжаю, — сказала младшая бабушка, — к сестре. В Воронеж. Хочу отдохнуть.

Если бы я был злой человек, я бы всему этому порадовался. Но, честно говоря, мне чуть-чуть жаль Сусанну. Не одна же она виновата, что выросла злой девчонкой.

Туфель она не нашла — утащили собаки.

Села Сусанна на диван и заплакала. Заплакала она по-настоящему, с горя.

Никто к ней не подходил.

Бабушки собирали вещи, так как решение уехать оказалось бесповоротным.

Никто не подходил к Сусанне.

Только мама несколько раз вставала, но каждый раз садилась обратно.

Утром Сусанна спросила:

— Я ведь никуда не поеду, правда?

— Поедешь, — спокойно, но твёрдо ответил папа, — в пионерский лагерь «Рассвет».

— Кто проводит меня?

Папа ответил тем же тоном:

— Дорогу ты знаешь. Возьми вещи и иди. Счастливо тебе отдохнуть.

О том, как жилось ей в пионерском лагере, догадайтесь сами.

В домоуправление, где сидел грозный товарищ Сурков, которого все боялись, вместе с Лёлишной пошёл Эдуард Иванович, сказав:

• Предыдущая
• 29/35
• Следующая