Звонкое чудо - Арбат Юрий Андреевич - Страница 25

Нерадостно улыбнулся Виктор:

— Это что ж, фотограф этот?

— Ну и что ж, что фотограф. Я к нему хорошо отношусь.

Не предательство это? Будь мамкин любовник хоть чудо из чудес — не первый, может, и не последний, а ведь отца родного — где ж другого сыщешь? Ножом полоснуло это Виктора. О предательстве он тогда подумал, я не свои слова, а его передаю. Мне написал тоже, поди, под пьяную руку, — трезвый-то он тихий да молчаливый, редко слова от него добьешься. А уж коли часто стал писать, так, видно, и пил нередко.

Вот и завязалась у нас переписка. Виктор мне письмо на восьми страницах, почерком прямым и ровным — тут тебе и художник сказался, да и за годы жизни с Варварой набил он руку в бухгалтериях. А я не велик грамотей — короткое письмецо, только весть даю, что, мол, послание получил, ну и два-три необходимых замечания по ходу дела. Так что Инесса нашла мои письма и сообразить, наверное, не могла, о чем у нас шел разговор при помощи почтовой связи.

Время летит, а девчонкино короткое письмо у меня с ума нейдет. Жалко мне Виктора. Все вспоминаю разные случаи из прошлого, и все, вишь ты, в его пользу. Получит Виктор премию на выставке или отметят его работу в совнархозе на художественном совете, он застесняется, а мы шутим:

— Виктор — значит победитель.

— Отец тебе выбрал имя со значением.

А теперь что: бедный ты мой победитель! Родная дочь, близкая кровиночка, в которой ты души не чаял, так тебя распластала, так тебя предала!

Накопилась у меня целая пачка писем Виктора. Взял я да и послал на имя Инессы заказной бандеролью. Пусть почитает. Если не камень девка и не полная дура — поймет. А не тронет ее — так цена ей грош в базарный день и толковать больше не о чем.

Нашлось бы, что в письмах почитать, кроме того, о чем я уже рассказывал.

Виктор горевал, как жена не поняла его, как не разглядела в нем художника, как все-то норовила от жизни побогаче взять да скупее дать. Как заставила живопись бросить и в бухгалтерию перейти, где тогда повыше ставки утвердили.

И о любовных ее шашнях тоже писал с обидой: ведь он верил ей. А на то, что судачили про ее историю до замужества — что был Лешка да был Сашка, — и внимания не хотел обращать. А она ту веру на поругание бросила.

Писал мне Виктор, как однова послали его по бухгалтерским делам на два дня в Москву, а вернулся он раньше. Стучится дома, а ему не открывают. Долго-то тоже у своих дверей не простоишь, цепочку с двери Варвара сняла — видит, Виктор: она полуголая, кровать смята, окно на терраску шторой задернуто, а против свету чья-то тень. Спрятала глупая, да второпях. И подлым, лживым голосом канючит:

— Приболела я что-то. Лежу вот.

Отдернул Виктор занавеску — сидит на ящике с грязным бельем главный бухгалтер, старик, козел бородатый, блудливая бестия, рубашонку застегивает и все пуговицу в петлю засадить не может. Взглянул на него Виктор, а у козла того пот на лбу со страха, пальцы дрожат: думал, бить будут или из окна, мол, с террасы выбросят. Про эти пухлые пальцы, как они тряслись, Виктор мне раза три писал — видно, врезались они ему в память.

А Варвара, баба нахальная, делает вид, что ничего не произошло. Смотрит бесстыжими глазами и говорит Виктору:

— Что ж ты не поговоришь с Филиппом Ивановичем?

Виктор думает: «Ну, ну, пой!» Усмехается:

— О чем же говорить прикажешь?

А Варвара:

— О жизни!

Виктор первый раз в жизни озверел.

— Вон! — кричит козлу. — И скорее, пока я тебе под зад ногой не помог уйти.

Блудливый козел быстренько засеменил к двери: хоть не бьют, и то благо.

А Варвара за ним и все приговаривает:

— Зачем же под зад? Зачем под зад?

Сдержал себя Виктор, а и сам не знает: стоило ли сдерживать. Только уж очень противными показались дрожащие пальцы бородатого главбуха и его молчание: ни слова не сказал, — сидел молча и бежал молча, только пот со лба вытирал.

Захлопнулась дверь за любовником жены, сел Виктор и задумался: как теперь жить-то? Бросить ее и уйти? А дети? А Инесса и Ричард?

С тех пор и зажили они как чужие. И верно, как соседи на коммунальной квартире.

Варвара, правда, прикинулась, будто ничего особенного не произошло. Даже невиданная дотоль нежность появилась: «Витенька, Витенька».

А Виктор не может так. И все о ребятах думает. Казалось, ничего-то они не понимают. А Варвара потихоньку да полегоньку их на свою сторону переманивала. И переманила. Ричард всегда с матерью заодно пел, а тут и Инесса, отцова любимица, — как ты-то могла его предать?!

Вот почему, когда в том северном городке появился у Варвары гармонист из Дома культуры и произошел тот памятный для Виктора разговор о худой траве, которая ноги оплела, молча он уезжал. Сломалась жизнь. Треснула. И прошлого не вернешь. И не склеишь. И новую начинать поздно: ни сил, ни веры.

А тут после воцарения фотографа в доме и дочкиных слов уехал Виктор в дальние свои места, в почтовое отделение, и в город больше не ездил, — по делам с отчетом ли, к детям ли. Потом и письма ко мне перестали долетать. Я даже подумал, не помирился ли часом Виктор с Варварой. А он, верно, болел.

На пачку отцовых писем, посланную мною Инессе, так и не получал я ни ответа, ни привета. Потом уж сообразил, что в памяти-то моей Инесса — девчонка, Иночка, а коли прошедшие года подсчитать, так она не только невеста, а может быть, и чья-нибудь жена. И следовало ли будоражить чужую жизнь?

Только уж очень мне обидно за Виктора, бедного победителя.

Догорела свечечка до полочки, а воску не стало, все и пропало.

А конец истории такой.

Попросили меня ребята из заводского комсомольского комитета выступить на молодежном вечере на счет морального облика современного человека. Ну, я выступил, вспомнил и про Виктора, бедного победителя. Потом сообразил: дай-ка разведаю, какое у девушек мнение по такому мудреному поводу. Это чтобы лучше понять Инессу. Что тут началось! Кто во что горазд! Многие осуждали Инессу, но прежде всего кляли на чем свет стоит Варвару, то есть мать. Ричарду тоже попало. Нашлись, однако, такие, что про отца, про Виктора, говорили: рохля, мол, и не нашего времени человек. А одна девушка сквозь слезы прошептала: «А мне всех жалко».

Вот жизнь какие загадки загадывает.

Даниил-заточник

огда я родился, поп уговорил отца назвать меня Даниилом. Так картинно рассказал Даниилову биографию — ну чисто мир приключений. Отец и соблазнился. Мне, малышонку, он ее потом часто повторял. Жил, говорит, праведник Даниил. Злой царь Навуходоносор велел его бросить в ров со львами. Понимаешь, живого и, судя по всему, здорового человека затолкали к диким зверям. По нашим-то временам это, конечно, возможно: в цирке и не того насмотришься. Но ведь в цирке укротители, они, поди-ко, полжизни этому учатся, а тут рядовой праведник. Однако Даниил не испугался львов, и тогда злой царь придумал новую казнь: велел бросить в пещь огненную, по-нашему вроде как в горн, где посуду обжигают. Однако то ли ангел, то ли какая сила направила холодный ветер, и Даниил даже песни запел.

Занятная история!

Прельстился отец на поповы байки и назвал меня Даниилом.

Еще и не подрос я как следует, ан смерть подстерегла отца, а за ним и мать. Ну да ведь люди мрут, другим дорогу трут, ладят мост на погост.

По своему бесприютному и сиротскому положению перебрался я к теткам. Куда там делась семейная наша вольность. Люди они не жадные, но к порядку приверженные — не дай бог! Хлеба и того без спроса не возьми. И еще перекрести, прежде чем в рот сунешь. Каждый себя превеликим праведником считал. И по любому пустяковому поводу мораль высказывают. Может быть, кому-нибудь такой рай и по сердцу, а мне, непокорному, тошно стало, невтерпеж.