Пархоменко (Роман) - Иванов Всеволод - Страница 39

— О смерти прошу сообщить семье, в Самару, — просто сказал Пархоменко, и простота эта и мужество были так удивительны даже для этих людей, видавших самое необычайное мужество, что в палатке опять наступило молчание, и только минут пять спустя Руднев сказал:

— Красивый ты у нас, Лавруша.

Пархоменко покинул палатку первым, ординарцы его и коновод, пока он был в палатке, спали возле коней. Около костра сидела группа людей, разговаривающих о Царицыне.

Коротенький мужчина говорил:

— Царицын, у! Царицын, брат, транзит!

— Во как! — с уважением отозвался темнобронзовый голый человек, сушивший возле пламени только что выстиранное белье. — Транзит он, да-а, я знаю!

— Сюда, брат, и уголь с Донбасса и хлеб. Сюда, брат, и лес с севера прут. А в Нобелевском городке керосину столько припасено, что всю степь залить можно и кадетов, как клопов, выжечь.

— Дай-то бог, — сказал голый, видимо теряя уважение к голосу говорящего, но не теряя уважения к Царицыну. — А ты мне скажи, сколько там рабочих?

— Тысяч, полагаю, до пятидесяти.

— Вот это сила! Вот это гроза! А ты мне — карасин! На черта мне твой карасин, если лампу делать некому.

Подле другого костра толпа рабочих, опиравшихся упорно на лопаты, как бы не желая выпустить их, столь напряженно слушала оратора, что и не заметила, как подъехал Пархоменко. Оратор, мясистый, густоголосый, в форменной учительской тужурке и кавалерийских штанах, говорил с тачки. Баба в зеленой кофте держала над его головой фонарь. От оратора, должно быть, требовали истории Царицына, а он, судя по всему, был преподавателем физики и вспоминал историю, как мог.

— Там, где теперь высится церковь святого Иоанна Крестителя, — говорил он, — существовал дворец Батыя…

— Ишь куда влез, сволочь! — сказал кто-то из толпы.

— В моменты народных восстаний, товарищи, Степан Разин овладевал Царицыном. Он разбил царские войска в семи верстах выше города. Кроме того, Царицын посещал Петр. Великий. Город ему понравился, и он, в знак благоволения, подарил городу свой картуз и трость, а супруге своей весь город. Кроме того, Царицын осаждал Пугачев.

— Знаем! Дальше!

— Что же касается памятников старины, то, кроме картуза и трости Петра, ничего там нету…

— И вот, товарищи, переходя к текущему моменту, скажу, что нам надо биться упорно!..

— Дело!..

— Давай, говори!..

В передвижной кузнице плоский мальчонка нехотя дергал веревку горна. Угли вспыхивали и погасали, то освещая, то теряя фигуру кузнеца с тяжелым, словно из железа, лицом. Кузнец в продранной рубахе, в лаптях, картинно играя молотом, говорил слушателям, до которых свет горна не достигал и которые выдавали себя только вздохами:

— Работал я, братцы, и во французской сталелитейной компании, и переливал из баржей нефть в цистерны, и деготь таскал, и арбузы, и хлеб, и рыбу, — и скажу вам, нет дружней царицынского народу.

— Луганчане дружней, — сказал кто-то из темноты.

— Луганск обижать не желаю, но царицынцы, захворай ты, сейчас помогут…

— А ты хворал? — спросил все тот же задорный голос.

— Случалось… На лесопилке раз рукой в машину попал…

— Машина-то и — трах, пополам!

В темноте громко рассмеялись. Мальчонка перестал качать мехи. Огонь осветил всего кузнеца и чьи-то длинные рыжие сапоги. Свет упал на морду коня, поднялся выше. Пархоменко узнали, и задорный голос крикнул:

— Товарищ особоуполномоченный, правда в Царицын приехал посланный товарищем Лениным народный комиссар товарищ Сталин?

— Точных сведений еще нет, — ответил Пархоменко.

— А когда будут?

— Полагаю, дней через пять.

— Эх, табачку бы, товарищ особоуполномоченный!

Штаб выехал на позиции еще до рассвета. Ночью пала сильная роса, и от полупотухших широких костров несло дымом. Люди спали, где попало и как попало — на телегах, у телег, положив головы на тачки, на носилках.

Километрах в десяти от лагеря штаб обогнал группу лазаретных линеек. С передней линейки окликнули Пархоменко, а кроме того, ему что-то шептал задыхающимся голосом Вася Гайворон. Недоумевая, Пархоменко поравнялся с линейкой. Из-под полотняного навеса сверкнули знакомые синие глаза. Верх навеса был матово-розов от поднимающегося солнца.

— Это вы когда же успели в линейку пересесть? — спросил Пархоменко у Лизы. — Небось, не спали?

— Нет, и спала, — ответила Лиза с гордостью и ласково, всем лицом улыбаясь Васе Гайворону. — Неужели до самой Нижне-Чирской пойдем?

— И дальше, — сказал шутя Пархоменко, шевеля повод. Конь взял в крупную рысь. Штаб скрылся.

Лиза и сама знала, что наступление пойдет только в сторону Нижне-Чирской. Для полного охвата кадетской резиденции нужно прервать «бут» Дона. Это никак нельзя было сделать. Но виденное и слышанное ею в казачьих станицах встало перед нею теперь таким отвратительным и ужасным воспоминанием, что она страстно желала полного уничтожения подлой, низкой, собственнической жизни. Ей нестерпимо хотелось рассказать, что она видела, но ей все время казалось, что она выбирает не те слова и не те картины, какие надобно, и было странно думать, что ей преподавали, как надо учить людей, но никто не преподал ей, какими же словами рассказать о самом важном — об унижении и надругательстве над человеком, о жестокости и рабстве.

Она бывала года два назад в станице Нижне-Чирской. Богатые сады и виноградники перерезаются двумя речками, впадающими в Дон. Жизнь здесь течет, как бы питаясь густым отваром. Три грузные церкви выстроены из большого и необычайно крепкого кирпича, так что, когда с верхних лесов упала как-то груда кирпича, она не разбилась, а только зазвенела, как металл. Лавки и склады набиты хлебом, шерстью, а пиво на заводе такое, что с одного стакана опьянеет и битюг!.. Богатые казаки с Нижне-Чирской презирают всех, по своей станице они ходят с широко открытыми глазами, а стоит им выехать на сторону, как они начинают щуриться. Батракам они выбивают зубы, а насилиями над батрачками хвастаются даже их бабы.

Едва только части, перейдя балку, вышли на равнину, заворачивая правым флангом к виднеющейся вдали речке и болоту возле нее, как в траве, громадной, почти в рост человека, замелькали цепи кадетской пехоты. И без бинокля их можно было насчитать семь. Старший врач лазарета — со ртом, похожим на воронку, и в пенсне с черным шнурком, выехавший вместе с линейками на передовые позиции, — опытным взглядом окинул поле и сказал:

— Сегодня много приказных казаков окончат службу. Вам, Ламычева, подвинуться к речке. Там будет полное выражение. Партийная? — вдруг спросил он.

— Нет, — смутившись, ответила Лиза.

— Надо в партию. И вам и вашему отцу. Геройство и партия — явления однозначащие, — сказал он громко, и Лизе вдруг стали приятны и пенсне с черным шнурком, и рот его, похожий на воронку, окруженный тыном давно не бритых волос, и вообще вся его манера говорить громко и повелительно.

— Гнать, что ли? — спросил мальчик.

— Гони, — сказала она, — гони.

И линейки, подпрыгивая на бугорках, нарытых сусликами, поскакали прямо степью. Одна линейка стала сильно забирать влево, вскочила на курган — и тотчас же возница привстал и опрокинулся. Пуля пробила ему голову. Фельдшер пощупал пульс, хотел было сказать «мертв», но сам изжелта-бледный склонился из линейки и, падая на траву, проговорил:

— Передаю вам распоряжение… перевязку… — Он хотел сказать, как всегда, чтобы берегли бинты и вату, но вместо этого сказал «перевязку». К нему подбежали. Он стал ругаться, указывая направо: — Сам перевяжу, сам! Не видите?..

Лиза все же успела забинтовать ему плечо. Фельдшер все указывал вправо. На дороге, за курганом, стояли какие-то тарантасы. Оттуда махали фуражкой. Лиза погнала туда линейку.

— Вы на правый фланг? — спросил ее загорелый до черноты командир, что-то двигая в тарантасе ногой. — Порожние? Возьмите патроны. Мы идем влево, не по пути.