Этторе Фьерамоска, или турнир в Барлетте - д'Азельо Массимо - Страница 22

• Предыдущая
• 22/71
• Следующая

К этому времени между испанцами и французами началась война. Жизнь, которую я вел, показалась мне наконец недостойной воина и итальянца. Связанный обетом, я не надеялся, что любовь наша увенчается счастьем.

Вся Италия взялась за оружие; сила, казалось, была на стороне французов, но не только любовь к отечеству побуждала меня сражаться против более грозного врага; с давних пор я ненавидел французов за их заносчивость.

К тому же, откровенно признаюсь, я полагал, что Джиневра будет в большей безопасности под сенью испанских знамен, где Валентино ей будет уже не страшен.

Я поделился своими намерениями с моей отважной Джиневрой, и она одобрила их, так как при всей любви ко мне не могла допустить, чтобы я оставался в стороне, когда в боях решалась судьба Италии; я написал синьору Просперо Колонне, который набирал людей для Гонсало, и стал под его знамя.

В то время он со своим войском находился в Манфредонии; поэтому, покинув Мессину, мы направились туда морем. Во время этого плавания с нами случилось удивительное происшествие.

Мы высадились в Таренте; отдохнув там, мы однажды утром вышли из гавани, держа путь в Манфредонию. Над морем стоял густой туман, как часто бывает в мае, и наше судно под двумя косыми парусами и на дюжине весел так и летело по морю, гладкому как зеркало. В полдень нас нагнали четыре корабля и, подойдя на выстрел из аркебузы, потребовали, чтоб мы сдались. Я хотел и мог увернуться от них, так как ветер был попутным, но, понимая, что пушки их могут натворить немало бед, принял решение подойти к ним поближе.

Это были венецианские корабли, шедшие с Кипра; они везли в Венецию Катарину Корнаро, королеву этого острова. Узнав, кто мы такие, они не стали чинить нам препятствий, и мы продолжали путь, следуя за ними.

Настала ночь; туман все сгущался, и я думал о том, как кстати встретились нам эти корабли, благодаря которым нам не надо было блуждать одним во мраке.

Около полуночи Джиневра заснула, на ногах были только двое матросов, которые управляли парусом и вели судно; но и они мало-помалу задремали. Я сидел на носу и не спал, погруженный в размышления. Кругом было тихо. Вдруг я услышал чьи-то шаги на палубе судна королевы, которое шло впереди нас на расстоянии полувыстрела из лука; до меня донеслись приглушенные, но гневные и взволнованные голоса; я напряг слух; внезапно раздался женский голос, казалось просивший пощады, затем плач, время от времени замолкавший, словно эту женщину душили. Наконец послышался всплеск, как будто что-то упало в море. Охваченный подозрениями, я вскочил и, прищурившись, увидел, как на поверхности воды бьется что-то белое; я бросился в воду, быстро подплыв к этому месту, захватил зубами попавшийся мне край одежды и вернулся к судну, таща за собой какое-то тело. От шума мои люди мгновенно проснулись и помогли мне подняться на борт с моей ношей. Это была девушка в одной рубашке, руки ее были связаны грубой веревкой; она не подавала никаких признаков жизни. Однако наши старания наконец привели ее в чувство. Мы намеренно отстали от венецианцев, которые продолжали путь, нимало о нас не беспокоясь. Спустив паруса, мы стали на якорь, дожидаясь рассвета. Взошло солнце, погода разгулялась, и через несколько часов мы были уже в Манфредонии, где я встретился с синьором Просперо и поселил Джиневру вместе с Другими на постоялом дворе. Ты, вероятно, спросишь, кем же оказалась спасенная мной девушка, но я не могу тебе ответить, оттого что и сам этого не знаю. Ни мне, ни Джиневре не удалось вытянуть из нее ни единого слова о том, кто она и что с ней приключилось. Родом она из Леванта и, несомненно, сарацинка; во всем свете не найти женщины более честной, верной и любящей; и в то же время она так горда и бесстрашна, что не боится ни крови, ни оружия и перед лицом опасности ведет себя скорее как мужчина, чем как женщина. С тех пор она осталась при Джиневре; по моей просьбе настоятельница святой Урсулы приютила их обеих в своем монастыре, и так как он находится совсем близко отсюда, я могу часто посещать их, коль скоро война задержала нас здесь, в Барлетте.

В эту минуту подъехали французы, которые должны были проводить Фьерамоску и Бранкалеоне в лагерь; друзья вскочили на коней и последовали за ними. Они миновали длинные ряды палаток и шатров, присматриваясь к снаряжению воинов, провожавших их любопытными взглядами. Продвигаясь среди толпы солдат, они выехали на площадь, окруженную шатрами. В центре площади под большим дубом был раскинут шатер полководца. Здесь собрался цвет французского воинства. Итальянцы спешились, их ввели внутрь шатра: после учтивых, но коротких приветствии, им принесли две скамейки, на которые они и уселись спиной к дверям.

Прямоугольный шатер был затянут синим сукном а золотыми лилиями, четыре тонких деревянных столба, расписанные небесно-голубыми и золотыми полосами, делили его на две равные части. В глубине виднелась кровать, покрытая леопардовой шкурой; у кровати, растянувшись на ковре, спали две огромные борзые. Стоявший неподалеку от кровати стол, беспорядочно загроможденный всевозможными скляночками, щетками, ожерельями и драгоценностями, а также висевшее над ним овальное зеркало в чеканной серебряной оправе указывали на то, что благородный герцог не пренебрегал своей внешностью. Современный щеголь напрасно стал бы искать на этом «туалете» обязательный ныне одеколон, но зато обнаружил бы два больших позолоченных сосуда, на которых было написано «Eau de citrebon» и «Eau doree». На столбах были развешаны всевозможные трофеи, рыцарские доспехи, копья и дротики. Посреди шатра сидел Луи д'Арманьяк, герцог Немурский, вице-король Неаполя, которого король Людовик XII избрал военачальником своей армии. Его благородные черты сияли юностью, отвагой и рыцарской учтивостью; на нем был синий, подбитый соболем плащ; Д'Обиньи, Ив д'Алегр, Баярд, монсеньер де ла Палисс, Шанденье сидели с ним рядом; остальные бароны и кавалеры, не столь знаменитые, окружали его плотным кольцом, внутри которого оказались Этторе и Бранкалеоне.

Бранкалеоне был сильнее в рукопашном бою, чем в ораторском искусстве, и поэтому предоставил Фьерамоске излагать цель их приезда.

Молодой рыцарь встал и окинул присутствующих взглядом, выражавшим не дерзость, а спокойное мужество. Так и подобало вести себя в таком деле, в таком месте и среди таких слушателей. Он рассказал об оскорблении, которое Ламотт нанес итальянцам, предложил поединок и, согласно принятому обычаю, развернул бумагу и громко прочел следующее:

Закончив читать картель, Фьерамоска бросил его к ногам герцога; Баярд, обнажив меч, поднял острием бумагу.

После этой паузы Этторе хотел продолжать свою речь, как вдруг его взгляд упал на отполированный щит, висевший прямо перед ним и отражавший как в зеркале тех, кто стоял у него за спиной. Он увидел в нем лицо Граяно д'Асти. Этторе вспыхнул, обернулся и увидел в двух шагах от себя мужа Джиневры, который слушал вместе с остальными. Эта встреча, столь внезапная и непредвиденная, лишила его заключительные слова той силы, которую он хотел им придать. Те, кто ничего не знал о Фьерамоске, приписали это обстоятельство причинам, весьма далеким от истины и даже оскорбительным для его чести. Кое-кто из французских воинов улыбнулся, кое-кто шепнул, что не стоит бояться тех, кого даже разговоры о битве повергают в смущение. От юноши не укрылись ни улыбки, ни перешептывания; вся кровь бросилась ему в лицо, но он сдержался, подумав: «В деле будет видно, струсил ли я».

• Предыдущая
• 22/71
• Следующая