Чувствуй себя как дома (СИ) - Британ Мария - Страница 11

Я облокачиваюсь на стол. Огромное растение Ториной матушки щекочет мне щеки. У моих предков такое же, арека называется.

— Ласточка, я сошел с ума?

— Тогда мы сошли вместе.

Растение выплевывает крохотную ручку, и та дает мне подзатыльник. Из-за листьев выглядывает Тора.

— Я была ближе некуда, а ты не нашел. Опять считай!

— Подожди. — Я цапаю ее за локоть. — Если твои предки такие же, как мы… Почему они не принимают таблетки от нашей болезни?

Тора хлопает меня по лбу.

— Дурачок! Это не болезнь. Это дар. Мы с родителями почти не обсуждаем наш… талант. Он есть и точка. Мама и папа пытаются меня от чего-то уберечь. Просят говорить о любых странных случаях в поселке. И шушукаются, шушукаются…

— Мои тоже.

— Ладно, считай! — командует Тора.

Я вновь отворачиваюсь.

— Р-р-раз.

Вечер пролетает за секунду. Я запоминаю все: Хлопушку, вкус яблочного пирога, шершавые стены Ласточки. А когда возвращаюсь домой, сразу падаю в кровать. Даже крошки с ног не смываю — утром будет подтверждение, что Тора настоящая.

Что я не одинок.

Что я дружу с Хлопушкой, и она — о боги! — не называет меня Кирпичом.

Нам десять.

Нам одиннадцать.

Осенью Тора исчезает на целых два месяца. Ее брат Димка — какой еще Димка?! — болен. Я никогда его не видел. И вообще, услышал о нем впервые, когда Хлопушка прощалась со мной у машины. Руку мою теребила. Я ничего не спрашивал, боялся ее расстроить. А она думала, что мне хватит его имени и дурацкого «родился-учился-работает».

Ладно уж, если начистоту, так и было.

Димка живет в городе. Тора пообещала, что вернется как можно скорее, но на ее глазах блестели слезы. И я понял, не дурак, что «как можно скорее» вряд ли наступит.

На прощание Тора поцеловала меня в щеку, и я до ночи не мог избавиться от ощущения, что она по-прежнему прижимается ко мне губами. Кожа горела.

Пашка бы засмеял.

И вот я краду у предков черный фломастер, чтобы зачеркивать дни на календаре. Матушка обнаруживает пропажу и ругается, что я беру вещи без спросу. Я извиняюсь, помогаю ей с поливом огорода, а она покупает мне новый фломастер. Целехонький, с колпачком и почти не израсходованный!

Каждый день в восемь утра я рисую крестик на календаре. Это мой ритуал.

Зачеркиваю. Ем омлет.

Зачеркиваю. Чищу зубы.

Зачеркиваю. Натягиваю дырявые носки.

Зачеркиваю, зачеркиваю, зачеркиваю…

Фломастер заканчивается, а Торы нет.

Я прошу у предков новый. Они обещают, что купят, и я временно использую угольки из-под костра. Батя часто жарит шашлыки.

Я навещаю Ворона. Мы скучаем по Торе вместе. Нам не с кем играть в прятки. Мы ждем ее, чтобы снова считать до ста и кричать «кто не спрятался…» Я постоянно хожу мимо Ласточки и все чаще замечаю, как в саду опадают листья.

Искать меня — любимое занятие Пашки. Где бы я ни находился, отовсюду звучит его противный голос.

Кирпич.

И если я успеваю добраться до Ворона или Воробья — отлично. Нет — Пашка вытряхивает на мой котелок гору мусора. Это его ритуал.

Я зачеркиваю последний, тридцатый день месяца и плетусь к Ласточке.

Пусто, черт бы ее побрал.

Теперь я не снимаю наушники, когда сплю. Круглосуточный Чарли Чаплин.

Месяц превращается в два.

Я вешаю календарь над кроватью — так удобнее.

Зачеркиваю. Ем омлет. Иду к Ласточке.

Зачеркиваю. Чищу зубы. Иду к Ласточке.

Зачеркиваю. Натягиваю дырявые носки. Иду к Ласточке…

Стоп.

Листья убраны.

Убраны!

Я зову Тору, горланю на всю улицу и не краснею. Прогресс!

Хлопушка выскальзывает из дома — бледная-бледная. Синяки под глазами. Я заваливаю ее вопросами, но она отвечает коротко, словно разучилась со мной общаться.

«Мы же друзья?» — спросил бы я, но сердце нырнуло даже не в пятки — в кончики пальцев ног.

А потом Тора говорит, что ее брат был спасателем.

И умер.

Анна

ПОСЛЕ

Пообедав, я брожу по пляжу — пытаюсь откопать в памяти что-нибудь из здешних пейзажей. Люди стелются по песку сплошным ковром. В воде — каша из тел в пестрых купальниках.

Мне больно смотреть на море, изнывающее от туристов. И все же я присоединяюсь к ним — до одури жарко.

Я возвращаюсь на базу к ужину. Кутаюсь в полотенце — наверное, перекупалась. На крыльце меня встречает Илона с бокалом вина.

— Ну как вы? Как море? — подмигивает она мне.

— Отлично.

Я проскальзываю в дом и нечаянно зацепляю ее плечом. Вино выплескивается на полотенце.

— Ничего-ничего! — восклицает Илона. — Я отстираю, клянусь!

— Спасибо, но…

Она выхватывает у меня из рук полотенце, и мне не остается ничего другого, кроме как отправиться к себе, чтобы поскорее переодеться в теплое.

После ужина я звоню Рите и клянусь, что у меня все отлично. Мы обе понимаем, что это «отлично» и «я не знаю, кто я» — одинаковые по смыслу фразы.

Я наряжаюсь в черные джинсы и кожаную куртку, рисую стрелки. Вместо ровных линий получаются извилистые тропки. А карандаш ведь водостойкий! Рокер из меня никудышный.

Но — плевать.

Возможно, музыка подковырнет мою память, и тогда я напишу особенную книгу.

Я прихожу на концерт слишком рано для обычного человека. Для сумасшедшего писателя — в самый раз. Дурочка, надеялась, что будет тепло, но в помещении — минус сто. Даже не верится, что днем поселок плавился.

И как же, черт возьми, жаль, что я не прихватила блокнот! Мне нужен конспект.

Охранник забирает у меня билет и ставит на запястье печать. Синюю, как на документах.

Людей собралось мало. Я блуждаю по залу и изучаю интерьер. На стенах висят гитары и листики с автографами знаменитостей. Даже Boney M приезжали. Над огромными бутафорными клавишами склонился восковой орел — следит за порядком.

К выступлению готовится какая-то женщина. Чересчур толстые стрелки, растрепанный хвостик, желтый пуховик, издалека смахивающий на одеяло, словно секунду назад она телепортировалась из Антарктиды… Но поет — чарующе, северным альтом и почти не поворачивается к залу. Гипнотизирует сама себя.

Рядом с охранником топчутся Илона и Темыч, а вместе с ними и худощавый мужчина в клетчатой рубашке и очках. Они машут мне и о чем-то болтают.

Тем временем женщина продолжает репетировать, носится по сцене, кричит звукооператору, чтобы тот настроил мониторы. Прикладывался к бутылке. Вино?..

Я пританцовываю — чтобы не превратиться в лед. Холод все ближе и ближе, опережает музыку. Опережает скорость света.

Темыч подскакивает ко мне, размахивает кроликом — единственной выжившей игрушкой. Что-то тараторит, но слова тонут в грохоте ненастроенной гитары.

Люблю моменты, когда музыка оглушает. Можно общаться — каждый о своем и будто бы об одном и том же.

У меня вибрирует в горле, я рассыпаюсь на атомы.

А потом раз — и музыка разносит пространство.

Вдребезги.

Все вдребезги.

Женщина снимает пуховик и бросает его за кулисы. На ней черное длинное платье. Локоны по-прежнему собраны в хвост. Смотрится странно: наэлектризованные волосинки тянутся к прожекторам. Женщина начинает двигаться. Танец плавный, без ритма и рамок, настолько несуразный, что я бы рискнула назвать его гениальным. Она ведьма. Ведьма, занимающаяся черной магией.

Вместе с наэлектризованными волосинками вверх тянутся ноты. Сперва несмело, но затем увереннее и увереннее. Что-то надламывается. Музыка врезается в потолок. В бутафорные клавиши. В нас. Песня парализует меня — готическая, утонченная, дикая. Она ведет гостей в мир, где все носят желтые пуховики и нелепые хвостики.

Интересно, почему люди не слэмятся?

— Танцуйте, — шипит женщина в микрофон. — Завтра ведь может и не наступить, правда?

Из кучки людей вырывается мужчина — тот самый, с которым беседовала Илона. И пляшет так, словно пора вызывать экзорциста.