Чувствуй себя как дома (СИ) - Британ Мария - Страница 25

И мама. Голос мамы, громкий, чистый, заглушает даже тиканье. Она ищет меня — тщетно. Я растворилась в штукатурке.

Рас-тво-ри-лась.

Я просыпаюсь внезапно. Словно кто-то швыряет меня обратно в кровать. Безжалостные полуденные лучи обжигают кожу, но это приятное тепло.

Я больше не горю.

Я больше не дом.

На часах — полдень. До трех утра я писала главу. О тайнах Градинаровых, о тайнах поселка и… о свих — тоже.

Вячеслав в который раз меня обманул. Или его действительно не существует. И если так, существую ли я? А та женщина, хозяйка дома? Мы с ней близки, я ощущаю связь на уровне тиканья.

После сна во мне что-то поменялась. Мысли до сих пор тлеют, голос скрипит. Заброшка и этот белоснежный дом будто выжгли на моем лбу клеймо. И единственный способ от него избавиться — избавиться от головы.

Вообрази, герой: тебе на макушку падает люстра. Щелк — и тебя нет.

Лидия меня предупреждала. Вот почему она выносливее молодых девчонок на тренировке — она борется с ними.

Нет, это сказки.

Я ругаю себя за глупые страхи и сползаю с кровати.

Лидия сама не знает, во что верит, но… проведать ее нужно. Сегодня у нее выходной, поэтому придется взять у Илоны адрес нашей волшебницы, а не повара.

Лишь бы поверить хотя бы во что-то.

Захар

ДО

Я проживаю еще пять месяцев, ведущих к пропасти. Чем дольше я ем дурацкую овсянку, тем отчетливее ощущаю, что сам в нее превращаюсь.

А потом наступает июль и самый прекрасный день. Я сдаю экзамены на отлично и соглашаюсь прогуляться с сокурсниками. Удивительно: это даже интересно — общаться. «Почти друзья» не косятся на меня, как на долбанутого. Хохочут так заразительно, что я тоже не сдерживаюсь.

Странно, что они не пахнут штукатуркой.

Странно, что их сердца не тикают.

Странно, что у них вместо окон — глаза.

Слушая болтовню приятелей, я почему-то вспоминаю, как уютно в кухне у Торы. Как воздух сочится яблочным нектаром, а не перегаром. Как шепчет Ласточка, а не пьяный товарищ. Я нащупываю в кармане мелочь и, когда мы пересекаем улицу и натыкаемся на старушку, продающую яблоки, покупаю килограмма три.

Вечером я впервые готовлю сладкое. Вообразить только, мука, яйца и сахар — это все, что нужно для пирога. Никаких тебе заклинаний.

Получается вполне съедобно. Я обещаю себе, что завтра угощу сокурсников. Они ведь… почти друзья. Налив чай, я разрезаю свое произведение искусства.

Пауки уже не кажутся неприветливыми, овсянка — противной. Я не чувствую себя ни Кирпичом, ни слюнтяем. Все — что бывает редко — прекрасно, и я бы написал, что день удался, если бы телефонный звонок не поселился в нем, как вирус.

На часах — полночь. Хватая кусочек пирога и откусывая от него, я беру трубку.

— Захар Иволга? Das ist Herr Schulz. Я по поводу Zahnrad, — кряхтит кто-то. — Ваш дом… заболел. Просим вас приехать.

По спине бегут мурашки. Треугольник пирога падает.

— А родители?

— Их пока не нашли…

Нет. Нет, нет, нет, это вранье.

Яблочный аромат душит меня. Я пинаю кусок пирога и тащусь в ванную. Кран фыркает. Умывшись ледяной водой, я швыряю кулак в стену, чтобы не отключиться.

Воробей, Воробей, где же твои крылья?

Я доезжаю до поселка за минут пятнадцать — спасибо водителю автобуса, гнавшему так, словно за нами неслось торнадо. По хребтам пробок, по рельсам, по ямам — водителя это только подстегивало.

Над нашим участком клубится дым. Зеваки слоняются по улице, украдкой зыркают на очередного. Спасатели в серых огнеупорных костюмах толпятся у дома. Вокруг — кольцо машин.

Воробей, мой преданный воин, болеющий левосторонним сколиозом, горит.

Я успел на кульминацию. Как жаль, что успел.

Рядом со скорой лежит нечто, смахивающее на тело. Застывшая овсянка красного цвета.

Тошнит. Как же тошнит… Я умоляю себя зажмуриться, но вместо этого, придурок, впиваюсь взглядом в ошметки лица.

Папа.

Я опускаюсь на колени и рою ладонями землю. Глубже. Глубже. Я не прекращу, пока не доберусь до противоположной точки Земли. Туда, где нет живых домов.

Папа.

Я пытаюсь позвать его, но голос исчез. Улетел к мертвым искать моего батю. Мы с родителями любили смеяться за ужином. По крайней мере, до тех пор, пока фантазия ребенка-что-то-не-так не воспалилась. Я засыпал с улыбкой.

Папа.

Он догадывался, куда я деваю пилюли, но не выдавал меня. Батя был на моей стороне.

Под пальцами образовываются маленькие ямки. Кусочки земли и травы летят на потрескавшиеся мертвые губы. Я вытаскиваю из кармана платок и силюсь вытереть грязь — бесполезно.

Папа, папа, папа…

Вернись.

Пожалуйста.

Его уносят в машину. Я подаюсь за ним, но через миг каменею: дом кряхтит и выплевывает троих человек. Хотя нет — четверых. Последний лежит на носилках.

Я подрываюсь и мчусь к ним, а мои ноги… Ноги заржавели и скрипят. Это матушка. И она шевелится. Вся в крови и пепле, стертая до основания, но живая. Живая! Меня оттаскивают от нее, заламывают руки, и как бы я ни сопротивлялся, как бы ни обзывал этих тварей — тщетно.

Матушку прячут в скорой. Двери захлопываются. Я пинаю ботинком колеса и посылаю спасателей (убийц?) к черту. Меня прижимают к забору, и скорая газует. Нас окутывает пыльная дымка.

Я поворачиваюсь к Воробью. Вот уж правда — в глазах пляшут огоньки. Охваченная пламенем штора сигает из окна и зацепляется за подоконник. Самоубийство не удалось. Пожарники носятся со шлангом.

Ты же обещал, друг. Что с тобой случилось?

Надо мной, на яблоне, чирикают воробьи. Я луплю по дереву, сбиваю костяшки в кровь. Птицы разлетаются. Им здесь не место.

А Воробей… Воробей плавится, течет воском.

Прощай, друг.

Спасатели облокачиваются на забор и наблюдают за суетой пожарников. Они отработали. Худощавый паренек клянется, что завтра охмурит очередную красотку. Его друг сообщает, что взял билеты на футбольный матч. Третий, зевая, говорит, что море он не променяет ни на красоток, ни на матчи.

Их беседа обволакивает меня, зажимает рот и нос, душит не хуже угарного газа.

Нужно остыть. Нужно посчитать до десяти.

Раз.

Два.

Да пошло оно.

Я стискиваю зубы. Кулаки каменеют. Мир смазывается, словно постиранный и полинявший. Пора сдавать его в химчистку.

— Вы же спасатели! — рычу я.

И — выбиваю улыбку из чертового футболиста.

— Почему вы не помогли им? Почему вы приехали так поздно?

Спасатель, охмуряющий красоток, толкает меня. Я теряю равновесие и, пройдясь виском по забору, падаю.

— Успокойся, парень. Мы сделали все, что от нас зависело. Соболезную.

На зубах хрустит песок. Воздух пропитан гарью и пеплом. Я шевелю губами, но голос застрял осколком в глотке. В рот набивается земля.

Футболист поднимает меня и тащит в служебную машину. Я не смотрю вперед — боюсь.

— Будет. Будет тебе. Твою мать спасут. Держись ради нее. — Он хлопает меня по плечу и машет приятелям. — Поехали за ними, пацаны!

В салоне душно и пахнет бензином. Щелк — заводится двигатель. Машина набирает скорость. Трясет так, точно водитель специально наезжает на камни. Я представляю, как врачи склоняются над матушкой и кружатся, как снежинки в маленьком прозрачном шарике. Только в роли Деда Мороза — самый родной и одновременно чужой для меня человек. У матушки тоже красный костюм, но — из кожи.

Она не подарит мне железную дорогу.

На этот раз сломался Дед Мороз. Но я не выброшу его. Паровоз ведь не выбросил.

Что же ты натворил, Воробей? Я думал, у тебя прививка.

Мы несемся навстречу больнице. Я молюсь, чтобы снежинки-врачи не осели и чтобы им было ради кого плясать.

Во мне, где-то на уровне сердца, дымится мой собственный дом.

Ворон и Воробей в отпуске. Они… закончились. Лучше бы я купил карамельки — их обычно хватает надолго.