Белые волки. Часть 2. Эльза (СИ) - Южная Влада - Страница 7

— Из сумеречного мира, — спокойно ответил человек.

— А что такое — сумеречный мир?

Он усмехнулся и пригладил выбившуюся прядь ее волос. От каждого его движения веяло невыносимой стужей.

— О, это прекрасное место. Когда я был маленьким, то очень любил играть там. Знаешь, там есть такой камень… если подкрасться к нему тихонько, то можно увидеть Их.

— К-кого — "их"?

Он задумался, поигрывая в воздухе пальцами, между которыми переливалось что-то живое и темное.

— Их, сиротка. Они сидят там, и знаешь, что делают? — его голос упал до шепота. — Они играют. Один из них одет в белое, но у него черное лицо. И фигуры у него тоже черные. А другой одет в черное, с бледным лицом. Он двигает белыми.

— Фигуры?

— Фигуры. На доске. И знаешь, сиротка… если долго на Них смотреть, то кажется, что Они — две половины одного целого. Что Он один играет сам с собой от скуки…

Таких объяснений девочка не понимала, и от этого ей становилось еще страшнее.

— А вы… вы и меня тоже заставите смотреть? — она поежилась, вспоминая прошлый полученный урок.

Он перевел на нее задумчивый взгляд.

— Нет. Ты там не выживешь, глупая. Ты там сгоришь. По крайней мере, сейчас. Может быть, позже, когда ты вырастешь, и я смогу подарить тебя Ему…

— Не надо меня никому дарить, — ее сердечко испуганно заколотилось, и девочка заплакала, свернувшись в комочек и обхватив колени руками. — Верните меня маме. Пожалуйста, пожалуйста, верните меня домой.

— У тебя больше нет дома, — отчеканил он сурово. — Твои родители мертвы. Твоя глупая мать… она могла бы быть моей женой. Но дрянь сбежала… ничего, я найду ее. Найду и уже не буду таким милосердным, как в прошлый раз. Я пожалел сестру. Я хотел обойтись с ней по-братски. Но она не заслуживает такого отношения. Ничего. Нашел же я вас один раз. Я искал вас долгие и долгие годы, но все-таки нашел. И ее найду снова.

— Значит, мне не снилось, — всхлипнула она, — это вы? Вы приходили ко мне по ночам и пугали?

— Пугал? — он посмотрел на нее удивленно. — Да я еще даже не начал тебя пугать, сиротка. Поверь, если я захочу тебя испугать, ты в свои десять лет станешь седой.

Девочка замолчала и перестала дышать, опасаясь проронить хоть слово. Его темная фигура на краю ее кровати выглядела неподвижной и страшной, совсем как дома, когда он имел обыкновение стоять в углу комнаты и смотреть на нее.

— Зачем? — все же решилась заговорить она после недолгого молчания. — Зачем вы меня украли?

— Сначала хотел поиграть, — просто и бесхитростно признался он. — Знаешь, мне нравилось в детстве заставлять других детей играть со мной, это было забавно, хоть мама и ругалась. Моя мама… — он покачал головой и прищелкнул языком, — если бы ты только познакомилась с ней. Она так переживала, что кто-то узнает. Стирала этим детишкам память, чтобы они не рассказали родителям обо мне. Заботилась обо мне. Она лучше всех, кто когда-либо существовал на свете.

Внезапно человек выпрямил спину и переменился в лице, а девочка еще больше сжалась в комок. Она не понимала, почему он вдруг рассердился.

— Но ты не познакомишься с ней, пока не придет время. Даже не надейся. У моей матери слишком доброе сердце, и она имеет склонность влюбляться не в тех, — он стиснул кулаки. — Я так старался быть для нее всем, я бросил к ее ногам трон Цирховии, я сделал так, чтобы она ни в чем не нуждалась… но ей нужен тот, кому все поклоняются на этом троне. Значит, я сяду на него. Правила просты, и я умею по ним играть. Сначала я уничтожу всех, кто имеет право на наследство по крови. А потом я женюсь на тебе. Я планировал жениться на твоей матери, но раз все так сложилось — может, оно и к лучшему. С тобой нам легче будет найти общий язык. И ты будешь последней, в ком еще течет хоть капля крови рода канцлера. Пусть разбавленная, пусть не такая чистая, но все-таки течет. Поэтому я женюсь. А потом вообще отменю все эти глупые правила наследования, сотру их в порошок и поставлю всех на колени. Затем я подарю тебя Ему, и ты станешь его возлюбленной вместо моей мамы. И тогда… тогда мама, наконец, поймет, кто главный мужчина в ее жизни…

Еще долго он сидел, стиснув кулаки и чуть покачиваясь вперед-назад, и бормотал что-то о белых волках, и родственных связях, и ветви правителей, которая почему-то заканчивается на маленькой девочке. И о женщине, ради которой был готов на все и называл своим Идеалом. А девочка закрывала глаза, боясь смотреть на него, и думала о тех двоих из сумеречного леса. Теперь она понимала, почему этот человек, приходящий из стены, такой страшный.

Потому что, увидев такое, остаться нормальным уже невозможно.

Ночь истлевала, человек уходил обратно и уносил с собой всех чудовищ, притаившихся в тенях по углам. Наступал рассвет, и люди как ни в чем не бывало просыпались, чтобы отдаться дневным заботам и делам.

Никто из них, переживших еще одну ночь наедине с собой, давно уже не вспоминал о том, с кого все началось. О том, кто спал теперь вечным безмятежным сном. Таким безмятежным сном, какой бывает лишь у тех, кто носит в груди черное эгоистичное сердце.

Это было прекрасное лето.

Жаркое, душное, пыльное, суетливое… но все-таки неповторимо прекрасное. И женщина, которая теперь делила с ним постель, была прекрасна. Кто бы мог подумать, что ему так понравится просыпаться с ней рядом? И засыпать. Не проваливаться в беспамятство, вымотав себя сеансом жесткого яростного секса, не уходить среди ночи, оставляя на кровати чужое залитое кровью и спермой тело. Засыпать, как все нормальные люди. И обнимать ее во сне.

Ради нее он почти перестал показываться в темпле, чем очень сердил Яна. Но какое значение имели переживания Яна? Да ровным счетом никаких. Главное, чтобы девочка-скала улыбалась.

Она улыбалась, сонно потягиваясь на рассвете. Зябко ежилась от утренней прохлады, косилась на покачивающиеся от сквозняка шторы на распахнутом окне. Ветер приносил шум просыпающегося города и перезвон колоколов из темпла светлого, и некоторое время она обычно вслушивалась в эти звуки, еще балансируя на грани между сном и явью.

Димитрий наблюдал за ней из-под век и притворялся спящим. Он уже привык к ощущению теплого женского тела рядом с собой, к тому, что по ночам Петра любит прижаться к его спине и обхватить руками, словно боится расстаться хоть на миг. И к тому, что она вот так подползает к нему по утрам, целует и легонько дует в лицо, он привык тоже и уже не дергался, как раньше. Человек, как оказалось, вообще без труда привыкает ко всему хорошему.

— Дим… Дим… — губы касались его уха, виска, щеки и уголка рта. — Просыпайся, соня. Ну как в одного мужчину может помещаться столько часов сна? Ты же вчера отключился первым.

— Нормально может помещаться, — он резко хватал и подтягивал ее, хихикающую, довольную, к себе, подминал, наваливался сверху, чтобы ногами держать ее беспокойные ноги, бедрами прижимать бедра, а грудью удерживать грудь, — я очень устал и очень нуждаюсь в отдыхе и реабилитации.

— Уйди, ты тяжелый, — слабо отпихивала его она в перерывах между поцелуями. — И руки у тебя загребущие. И вообще, от чего ты устаешь?

— От необходимости удовлетворять тебя, — теперь, когда она полностью находилась в его власти, можно было уже не торопиться, медленно исследовать языком ее шею, нежную кожу за ушком и ямочку между ключиц.

— Удовлетво… ох-х-х… рять меня? — жарко выдыхала она. — Да это ты из нас двоих один вечно неудовлетво… о-о-о… ренный. Я не люблю заниматься этим по утрам, Дим. У меня изо рта плохо пахнет.

— Плохо, — кивал он, целуя ее ароматный, благоухающий вишней рот. — И волосы у тебя лохматые. И я тоже не люблю заниматься этим по утрам. Просто у меня стоит, и его, кхм, надо куда-то пристроить. А под рукой сейчас только ты.

— Вот ты гад, — хохотала и сверкала глазами она, но тут же выгибалась и закусывала губу, потому что он уже проникал напряженным, истосковавшимся по ней за несколько часов сна членом в ее влажное, истекающее желанием тело и начинал двигаться, стискивая в кулаках простыни от подступающего оргазма.