Белые волки. Часть 3. Эльза (СИ) - Южная Влада - Страница 16

Ян умеет говорить это особым тоном, ни у кого больше такого умения нет. И любовь у него такая… неповторимая, словно золотая волна, которая накрывает с головой, окутывает, забирает все наболевшее, дарит счастье, только счастье — и ничего больше.

А ведь ее любили и раньше: отец, майстер Ингер, Эльза. Почему Северина не замечала их любви? Может, потому что сама не любила? Отношения с Димитрием не в счет, то была любовь-яд смертельной силы, разъедающая все внутренности, а хотелось любви излечивающей, дарующей крылья.

Вот они крылышки, тоненькие, прозрачные, как у бабочки, трепещут за спиной каждый раз, когда Ян шепчет: "Кто моя плохая девочка?".

Она — плохая и делала много плохого. Но станет хорошей. Изменится. Ян смеется — не верит. Он любит ее плохую. Любит. Любит. Вот она, любовь, дарующая крылья.

Отец считал Северину неразумной дочерью, майстер Ингер — влюбленной ученицей, Эльза — лучшей подругой. Они любили ее маски. Кто под маской? Кого видит Ян?

Северина и сама не подозревала, что внутри нее скрыто. Раньше думала, что там болезненный нарыв, сочащийся гноем, — он открывался каждый раз при взгляде на Димитрия. И до сих пор открывается, сказок не бывает в настоящей жизни, и, сидя подле трона мужа, она по-прежнему чувствует невидимый стальной канат, связывающий их вместе. Но рядом с Яном у нее все же случалось ощущение сказки, и бабочки с золотыми крылышками порхали в животе. И хотелось не только самой быть счастливой, хотелось видеть счастливым его, и весь мир вокруг, и даже Димитрия. Да, теперь Северина жалела мужа: одинокого, погрязшего в своей жестокости и злобе, неспособного любить. Она знала на собственной шкуре, каково это, и желала ему счастья. Не с собой — с кем-то другим. С нардинийской дикаркой, например.

Но сказок не бывает, и, похоже, та умерла. Ян при упоминании о ней мрачнел и отделывался общими фразами.

В его тайном доме на берегу реки они провели три дня. Три лучших дня в ее жизни. Он не смог уйти от нее в один теплый вечер — и не сумел покинуть на утро, и в обед, и весь следующий день. Северина не держала, не применяла хитрости и уловки, наоборот, с замирающим сердцем ждала, что вот-вот после очередного акта любви Ян оденется, пробормочет слова извинения и вновь умчится по делам. Рано или поздно ее все бросают, разве нет? А он почему-то оставался рядом.

Она ничего не делала для того, чтобы его удержать — так непривычно. Не боролась, не планировала, просто распахнула душу, а там, внутри, бабочки, целый рой. Бери на ладонь, разглядывай, их еще много, и будет еще и еще. Черпай горстями, подкидывай вверх, смейся.

Они смеялись. Много. В постели. И вне ее. За обедом. За ужином у теплого камина. Обнаруживая среди ночи под боком недовольного кота. "Кто моя плохая девочка?" Она не плохая. Она просто лишь учится быть хорошей, делает первые шаги.

За время их побега от реальности окружающий мир сошел с ума. На жизнь Димитрия покушались. Ян ничего не знал и испытал мучительный приступ совести из-за того, что в тот самый день нежился в постели жены своего друга: Северина догадалась обо всем по выражению его лица. И промолчала. Сложная это тема была, скользкая. Она счастлива, и Ян тоже, а Димитрий — нет. Но она не считает себя виноватой. И правда, молчать лучше.

И так не хотелось возвращаться. Ян сказал "надо", а она не посмела ослушаться. Она вообще стала очень послушной: хочешь меня — бери, хочешь просто сидеть рядом и разговаривать — пожалуйста, хочешь вкусного на обед — нетрудно договориться с майстрой Боженой. Вот он, поток бабочек изнутри, его не остановить, он уже и весь дом заполнил и, кажется, выплескивался из окон на улицу. Сказок в жизни нет, а волшебство — есть. Люди вокруг стали красивыми, улыбчивыми, краски — яркими, плохое — черным, хорошее — белым.

Нардинийцы вот со своей делегацией остались дикими и странными, но это ничего, постепенно она научится и к ним относиться с пониманием.

Ей вообще многому предстоит научиться. Скрывать свой внутренний свет, например. Ее привыкли видеть озлобленной и несчастной, тяжело теперь прятать в себе желание любить весь мир. Северина долго настраивалась перед тем, как войти в резиденцию, сидела в салоне кара, корректировала перед ручным зеркальцем выражение лица. Еще одна маска. Пустяк, ерунда, ей ли жаловаться?

Но получилось ли всех обмануть? Димитрий едва взглянул на нее при встрече. Его хотели убить — может, поэтому он так напрягся и вновь погрузился в себя? Глаза у него были пустые, Северина знала это выражение, оно означало полушаг до безумия. Безумный взгляд у него она имела несчастье видеть тоже и потому как можно скорее сбежала в свои покои. Яд капал внутри, не отравить бы им внутренний свет.

А свет этот продолжал раскрашивать окружающих людей в другие краски. Вот и ее пташки, шептуньи, вроде бы с искренней радостью на лицах встречали госпожу после разлуки. В другой раз Северина бы ни за что не поверила им, а теперь вдруг захотелось поверить. Может, и правда, ждали? Может, любят ее, как Ян, — ни за что особенное, просто потому что любить хорошо?

Теперь у нее, как у нардинийки, будет два мужа. Один — номинальный, сидящий рядом с ней на троне во время светских приемов, красивый и холодный. Другой — настоящий, которого надо прятать и отношения с которым придется скрывать. Все-таки у них не Нардиния, где это разрешено законом. Ничего, с майстером Ингером они тоже скрывались, украдкой занимались любовью в разных укромных уголках. Но тогда Северине хотелось, чтобы их нашли, скомпрометировали, в этом и состоял ее план. Яна же страшно выдавать, потому что иначе их разлучат. Как странно, у них нет будущего, нет даже в прогнозах шанса пожениться, пока между ними стоит Димитрий, но они все равно счастливы. Одним взглядом, одним прикосновением. Бабочками из золотого света.

— Ты — моя волчица, — прошептал Ян на прощание, целуя ее в салоне кара. Сам он вышел за несколько кварталов до резиденции, сказал, что появится там другим путем. Их не должны видеть вместе.

Она не хотела его отпускать. Держала за теплые руки, подставляла губы. Не просила любви, но надеялась, что не откажет. И мимолетный поцелуй растягивался на минуты, и казалось, что они не надышатся друг другом перед расставанием, а ведь то и не разлука вовсе, а ерунда — через полчаса встретятся вновь в стенах резиденции. Она — женой Димитрия, подставившей ради этого брака свою единственную подругу, он — лучшим другом ее мужа, человеком, когда-то предавшим его единственную любовь.

Наверно, поэтому Ян любит ее. Он ее понимает.

Они встретились. Посмотрели друг на друга равнодушно — Северине казалось, что золотистые искры так и простреливают между ними от напряжения — а затем разошлись по своим делам. Ян занимался расследованием покушения и общей политической обстановкой, именно он настоял, чтобы прием нардинийских послов состоялся: нельзя показывать соседним странам, что в государстве шатается трон, надо создать впечатление внешнего порядка. Мало ли зачем делегация на самом деле прибыла? Может, искусный шпионаж? Северине пришлось выполнять свою роль в подготовке.

Ночью они занимались любовью в подвале, в прохладном каменном мешке с винами и соленьями, не издавая ни звука, тревожно прислушиваясь к любому шороху на ступенях, расстелив на полу ее домашнее платье. Надо успеть вовремя отскочить, вовремя сделать вид… чего? Ян все продумал бы на этот случай, Ян бы позаботился, а у Северины бабочки озорничали, и она не могла никак насытиться этим ощущением. Она — его волчица, он — ее человек. Ее теплый, ласковый, нежный, любящий человек. Ее сказка, которой не бывает. Ее счастье незаслуженное.

— …примите эти дары, — посол сделал паузу, взмахнул рукой, рабы потащили сундуки ближе к трону.

Северина слегка поморщилась. Там, в ее внутреннем мире, было так хорошо. Здесь, в реальности, зябко и скучно.

Внезапно по тронному залу прокатился глухой рокот, и она встрепенулась. Что за звук? Похоже, его слышали все: министры недоуменно переглянулись, жрецы вроде как протрезвели на миг, послы поежились. Ей потребовалось полминуты, чтобы сообразить. Это же знаменитая акустика. Она усиливает звук, иногда доводит его едва ли не до громоподобного грохота, заставляет любое слово правителя лететь над головами подданных так, словно он выкрикивает его в рупор, хотя на самом деле не повышает и голоса.