Протей, или Византийский кризис (Роман) - Витковский Евгений Владимирович - Страница 31

«Призрак», — подумал князь. В жизни он видал еще не такое, но что-то стояло и за этим зрелищем, вот так встретила его историческая родина.

Князь подумал о семье барона Юнге, вымершей и разъехавшейся еще до икарийской войны, слава богу, не увидевшей, как склеп родоначальника в поселке Афинеон разорили и почти разрушили черные партизаны. Рядом с разрушенным склепом было кладбище, где хоронили коренных жителей весь позапрошлый век. Там лежали несколько поколений татар и русских, итальянцев и греков, там сейчас не было ни одного надгробия: все, что не раскололось, растащили дачники.

Князь подумал: «А мы все плачем над ними».

Между тем отоспаться за день полагалось, и путь Елима Павловича лежал как раз туда, куда ушел трамвай, только еще дальше, за форштадт, как выражался наркобарон, в «митрокомию ассирийцев». В приморском разнообразии народов Икарии ассирийцы были малозаметны, притом их нельзя было счесть за особо пламенных почитателей династии Ласкарисов, но уговор, по которому им гарантировалась свобода торговли и предпринимательства после восстановления черты оседлости, был дороже денег, и приют резиденту чистильщики обязаны были дать.

Загадочное слово «митрокомия» означало большую деревню. «Ох, придется России много греческих слов учить», — подумал Елим Павлович о возможных временах победы византийской идеи. Греков он уважал, но сочувствие к ним имел самое малое: русских князей нельзя брать за горло наркобаронам, даже если они потенциальные императоры. Князем Сан-Донато Елим был уже пять лет. Константин Ласкарис, с его точки зрения, не был пока что вообще никем, кроме как торговцем хурмой.

Незримого трамвая не только дожидаться не хотелось, даже думать о нем было неприятно. Предстояло топать самое малое две версты, хорошо еще, что по темным улицам и при выученном маршруте. Если Ставраки нигде не проврался, пути было на час, и до рассвета полагалось успеть. Акцента у Елима не было никакого, но не хотелось этого доказывать, все же он еще слишком мало знал страну.

Во время войны портом рулила шайка Набирахмана, судя по всему, араба, превратившего побережье к западу, до самого Афинеона, в лагерь тренировки террористов. Царские казаки митридатовского круга не располагали и десятой долей его боевых возможностей и вынуждены были отступить за пролив, в Таматарху. Однако старый, кстати, именно арабский принцип «Враг моего врага — мой друг» сработал и тогда: Набирахман стал душить икарийских греков, а те, при всей нелюбви к Москве, вспомнили, кто защитник христиан. О том же вспомнили здешние армяне, итальянцы, ассирийцы, поляки, украинцы и русские, которых сунниты ненавидели разве только меньше, нежели шиитов. Набирахман настроил против себя всех, а к концу своей бурной жизни даже Бахадыра, — на тайном совещании в Икариополе он был приговорен к казни, которая не замедлила исполнением: террориста поймали и выдали персам, которых он тоже до кучи резал несколько лет. Дурака повесили за ноги, не дав помолиться. Через год с небольшим война кое-как кончилась, Набирахман забылся, но его тренировочные полигоны вдоль берега зияли черными проплешинами верст на тридцать.

В те годы через территорию Икарии в империю хлынули фальшивые сторублевые ассигнации, что изрядно повредило царской экономике, но катастрофой не стало, в обращении оставалось много царских пятнадцатирублевых империалов, подделка которых распознавалась всего-то легким прикусыванием, но основным бизнесом Набиррахмана, Тигирджана ибн Амира и прочей сволочи, которую даже Гераи презирали, были выкупы заложников. Самые крупные иной раз достигали сотен тысяч империалов, хотя такой, помнится, был всего один, за тогдашнего медицинского министра империи, но чаще хватало и десяти тысяч. Царь платил, за четверть века скупости он накопил кое-какую казну и, справедливо полагая, что татары прежде всего побоятся что-либо вывозить, просто ждал возвращения мятежной Икарии в лоно империи. И дождался. Деньги вернулись к нему с процентами — имущество мятежников он конфисковал до последнего лукового перышка.

Ибо в Москве объявился истинный слуга престола, один из младших в роду Гераев, Сулейман, обвинил Салачиксарай в торговле людьми, трансплантационными органами и религией, возглавил его величества особого назначения Икарийскую гвардию. Сулейман наскоро выбил сепаратистов из больших городов, загнал в горы, на яйлу и дальше в ущелья, куда потом последовательно были сброшены несколько вакуумных бомб, что не сильно уступало по мощности атомному взрыву. Красоты гор и Южного берега немного пострадали, но политический конфликт себя исчерпал. Мировое сообщество выразило царю неудовольствие, однако вакуумная бомба свое действие оказала и со всех сторон себя оправдала.

Царь даровал икарийским мусульманам право на многоженство в пределах Икарии, к концу восьмого года все было кончено. Нечего и уточнять, что трон достался отцу Сулеймана, а сам он совершил хадж, намотал на голову зеленую чалму и являлся народу в мечети по пятницам, проводя остальное время в обнимку с женами и наргиле. Разумеется, будучи готов в любую минуту появиться в Москве по зову непосредственного начальника, Тимона Аракеляна. Но пока что его никуда не вызывали. Правда, немусульманские икарийцы считали, что татары получили слишком много власти, но временно Икария центром вселенной быть перестала, хотя и стоила всем воевавшим сторонам чуть не сто тысяч жизней, притом в основном гражданских. Втрое больше народу за четыре года войны полуостров покинуло и все еще не торопилось возвращаться. Да и куда было возвращаться, если от части селений остались одни названия. Да и те за время войны менялись столько раз, что для того, чтобы в них разобраться, нужен был либо компьютер, либо пол-литра.

Елима не оставляло ощущение того, что он находится на пожарище. Состояние городских окраин было еще хуже, чем он ожидал, идти приходилось держась за глиняные стены, то и дело обрывавшиеся в проломах. Князь устал, но деваться было некуда. Наконец битая стена сменилась сплошной, оставалось всего-то три сотни «оргий», не подумайте плохого, византийцы так называют сажень, но, одолев их, князь чувствовал себя выжатым сицилийским апельсином.

Немного света пробивалось из-под двери, смотревшей в сад. Хозяева, видимо, уже проснулись, новый день для них начался. Паролей тут не было, отношения с этим народом были проще, все же ассирийцы христиане, да еще чуть ли не первые в мире.

— Аскер Апримович свободен?

«В шесть утра мало кто занят», — подумал князь.

Дверь открылась. На пороге стоял настоящий древний шумер, хотя и довольно молодой.

— Вы по вопросу?..

Князь поднял ногу и недвусмысленно показал каблук, вполне нормальный, впрочем.

— Входите, посмотрим, чем можно помочь.

Князя провели в помещение, которое ничем, кроме сапожной мастерской, быть не могло. Сильно пахло кожей, гуталином, воском и каким-то курением. Гость с трудом распознал запах болгарской розы. Похоже, хозяин как-то ароматизировал ваксу.

Хозяин уселся и кивнул гостю. Здесь церемоний не требовалось.

Князь выудил из кармана аккуратно заранее упакованный столбик, развернул его. Благородный металл, несмотря на безрадостный профиль царя, утешал зрение.

— Здесь двадцать. На нужды сопротивления. Мне нужно провести у вас две ночи, то есть дня, а потом — ну, ясно.

Хозяин коротко кивнул, без всякого почтения смахнул монеты в длинный ящик.

— Это пойдет сопротивлению.

— На оружие этого недостаточно, это так… маленький аванс. Основные средства оставлены у аптекаря. Он о вас не знает, но… вы знаете, как действовать.

— Разумеется. Правда, ассигнации сейчас очень упали.

— Там нет ассигнаций. Там… иная валюта. Вы меня поняли.

Ассириец еще как понял. При его работе и широких связях на рынке в Икарии ему требовалась не только вакса, которую он сам варил. Без контактов с империей Ласкариса мало кто мог обойтись.