Боевой ограничитель (СИ) - "Lone Molerat" - Страница 1

========== Пролог ==========

— Дружище, ну я же просил: читай вслух, — обиженно пробормотал Снежок, поудобнее устраиваясь на своей половине матраса. — Я без очков не вижу ни хрена, а под кайфом — так тем более.

— Да там неинтересно, — попробовал отмазаться Ленни.

— Это, может, тебе неинтересно, а мне так даже очень. Тебе жалко, что ли?

Ленни вздохнул. Читать вслух не хотелось, но и ссориться со Снежком — тоже.

— Alea iacta est, значение — «жребий брошен», — начал он негромко. — Это выражение символизирует бесповоротное решение, поступок, предопределяющий судьбу. Фразу приписывают Юлию Цезарю. По преданию, он произнёс её при переходе реки Рубикон на севере Апеннинского полуострова…

— Цезарь — это тот чудила из Аризоны, которому энкаэровцы накидали? — спросил Снежок, затягиваясь винтом.

— Это такой полководец античный, — поморщился Ленни.

— А, — неопределённо отозвался Снежок. Затянулся ещё раз — и уставился в стену остекленевшими глазами, разом утратив интерес и к Цезарю, и к Ленни, и к довоенному каталогу с татуировками, в котором, вопреки заверениям Тюльпан, за двести лет не осталось ни единой картинки с девушками — только унылые орнаменты и латынь. Что уж говорить, бесполезная книжонка, а для гуля вдвойне бесполезная.

Ленни перевернул засаленную страницу, прищурился, вглядываясь в переплетение букв. Experientia est optima magistra, сиречь опыт — лучший наставник. Да уж, это точно не про него, Ленни, сказано.

Первая ошибка стоила ему человеческого обличья и разбитого сердца — но сердце-то бог с ним, а вот привыкнуть к новому отражению в зеркале было ой как непросто. Да и к новому имени — тоже: кому понравится, когда ты привык откликаться на Красавчика Лена, а потом тебя понижают до Ленни-Гнилушки? Ничего, справился. Прибился к банде Маровски в Добрососедстве, дослужился до казначея — и всё шло прекраснейшим образом, пока не появилась она. Вторая ошибка. Симпатичная, стильно одетая гулечка из Юниверсити-пойнт, которая курила вишнёвый табак, задорно смеялась и описывала такие перспективы, что у Ленни сердце замирало. Всего-то и надо было позаимствовать из сейфа Маровски тысячу крышек — «на недельку, милый» — чтобы вложиться в выгодную сделку с ребятами из Южного Бостона, потом вернуть деньги обратно, а проценты — хорошие проценты — положить себе в карман…

А ещё она ни разу, вот ни единого чёртова раза не назвала его Гнилушкой. И Ленни сдался.

Чуда не произошло — если, конечно, не считать чудом то, что Ленни успел унести ноги из Бостона. Гулечка смылась, унеся с собой терпкий запах табака, чемодан с крышками и доброе имя бывшего казначея Маровски.

О, ещё одна хорошая татуировка. «Timete desideria vestra». «Бойся своих желаний». Вот это прямо в точку.

Пока Ленни топал от Бостона до Столичной Пустоши, унынию предаваться было некогда. И скорпионы заскучать не давали, и цель впереди была простая и внятная: добраться до тихого спокойного местечка, где можно залечь на дно. Что ж, добрался. Здесь, в Подземелье, было тихо и спокойно — как в гробу. И выбраться отсюда было так же непросто, как из зарытой могилы.

Запасы крышек и еды подходили к концу — хорошо хоть, Снежок, храни Господь его добрую обдолбанную душу, подкармливал Ленни в обмен на чтение вслух довоенных книженций: под них гулю-парикмахеру лучше отъезжалось. Но перспектива до скончания дней развлекать байками старого торчка Ленни не особо радовала. А нормальной работы в Подземелье не было, вот совсем. Разве что Уинтроп предложил побродить по развалинам Молла в поисках металлолома, но мусорничать — это ж совсем дно!

Была у Ленни, впрочем, одна идейка.

Девчонку он приметил давно — сложно не приметить единственного гладкокожика в городе гулей. Тощая, бледная, дёрганая, в главном она походила на самого Ленни — она тоже от кого-то пряталась. Ей тоже не на кого было положиться — разве ж человек, у которого есть друзья и родня, будет ютиться в гульском гетто? Она точно так же напоминала слепого кутёнка, выброшенного на мороз.

Вот только у неё, в отличие от Ленни, были деньги. И немаленькие.

Она, конечно, осторожничала — но дьявол-то в деталях. Что делает человек на мели? Продаёт ненужное, чтобы купить нужное. Торгуется за каждую крышку. Цепляется за любую возможность заработать. А девчонка, посвёркивая дорогущим «Пип-боем» на левом предплечье, дни напролёт просиживала штаны в лавке словоохотливой дурёхи Тюльпан.

Девка экономила на еде и ходила в обносках, но в одном она себе не отказывала. В воде. Каждый день скупала всю очищенную воду, которую Кэрол выставляла на продажу — всю, без остатка. Кэрол заламывала несусветную цену, но девица безропотно выкладывала крышки на прилавок. А Ленни всё не мог взять в толк: ну куда ей столько? По десять бутылок в день, небось, не всякий супермутант выпьет.

Поначалу Ленни решил, что девка водой барыжит: перепродаёт её с наценкой рейдерам с Вернон-сквер. Ещё восхитился: это же надо, такая тихоня, а под носом у Азрухала свои делишки проворачивает! И решил проследить за девицей, чтобы узнать, что да как — излишек информации ещё никому не вредил…

Проследил, что уж там.

Очередным ноябрьским утром — хмурым, как и полагается ноябрьскому утру, — девка затолкала в рваный рюкзак склянки с водой и, еле волоча поклажу, спустилась по лестнице на первый этаж. Помогать ей, ясное дело, никто не рвался: у гулей своих забот хватает.

К Тюльпан девчонка заходить не стала. Вышла в холл музея и направилась прямиком в заброшенный женский туалет. Туда никто из обитателей Подземелья не ходил — кому охота зад морозить? Но у гладкокожика, видно, были свои резоны.

Ленни прошмыгнул в одну из кабинок и, превозмогая брезгливость, прижался щекой к липкому от грязи кафелю, ожидая увидеть всё, что угодно — но не это.

Девчонка разделась — сначала до пояса (всё-таки до чего ж худющая!), потом, тревожно оглянувшись, расстегнула ремень. Тяжёлая пряжка лязгнула по краю раковины, и девчонка, вздрогнув, замерла, придерживая рукой штаны — будто ожидала, что сейчас всё Подземелье сбежится на звук.

А затем — да, начала мыться. Мыться, чёрт возьми. Очищенной водой.

Она расставила бутылки на полу. Плеснула из одной себе на руки и принялась ожесточённо натирать посиневшую кожу куском мыла, пританцовывая и стуча зубами от холода.

Подглядывал Ленни без интимного интереса: какой там интерес, девка-то стрёмная, даром что гладкокожая. Рёбра торчат, никаких приятных округлостей ни сверху, ни снизу. Ещё и уродский свежий шрам поперёк живота.

На мытьё головы девке воды не хватило. И она разревелась, некрасиво скрючившись над раковиной, вцепившись в ледяной фаянс покрасневшими от холода пальцами, — голая, с намыленной башкой… Потом, словно опомнившись, открыла кран и подставила голову под струю ледяной воды. И, наскоро смыв пену, съёжилась прямо на кафельном полу, подвывая то ли от холода, то ли от отчаяния. В общем, в гробу Ленни видал такую эротику.

…Хотя, конечно, отозвалось — что-то своё, полузабытое: как чешется кожа, расчёсанная до крови, до мяса, уже отходящая от плоти, висящая клоками, которые назад не приладишь, а оторвать — ещё страшнее, и как разлетается зеркало от удара кулаком…

Отозвалось — и забылось, оставив кристальную ясность: девчонка тут долго не задержится. Не только в Подземелье, но и на этом свете.

Короче, в тот день Ленни окончательно уверился, что денег у девчонки куры не клюют, а с головой не всё в порядке. А значит, кое у какого неудачника из Содружества появился шанс.

*

Тем же вечером Ленни принарядился, выпросив у Снежка деловой костюм, и пришёл в «Девятый круг». Девка уже была там — как обычно, сидела за самым дальним и плохо освещённым столиком и апатично ковырялась в тарелке с лапшой. Посетителей в баре почти не было, кроме пары спившихся бродяг. И в углу маячил ручной дьявол Азрухала, Харон, под неподвижным взглядом которого хотелось как можно быстрее всё сожрать, помыть посуду — за собой и во-он за тем парнем — и убраться восвояси.