Часослов - Рильке Райнер Мария - Страница 7
- Предыдущая
- 7/13
- Следующая
начат.
Ты должен слышать плач - они ведь плачут.
Ищу Тебя затем, что каждый миг
они проходят мимо. Вижу их.
Кого ж искать иначе? Кто велик?
Кто ночь своею теменью затмит?
Единственный, кто без лампады бдит,
не ощущая страха. Он темней,
глубокий, чем я мог бы объяснить.
Деревьями растет Он меж камней
и, может быть,
Он - аромат, струящийся ко мне
из-под земли.
x x x
Предвечный, Ты открылся мне теперь.
Люблю Тебя, как будто мной рожден.
Люблю, как будто Ты - мой старший сын,
покинувший меня, взойдя на трон,
где у подножья мир - как миг один.
А я остался здесь - седой старик,
не понимая больше ничего,
не разумея тех вещей язык,
которым отдал сына своего.
Дрожу, мой Сын, - зайдет Твоя звезда,
Твою судьбу развозят корабли;
вернись ко мне, вернись скорей сюда
со всех концов, со всех морей земли.
Во времени трепещущий, как лист,
порой дрожу от страха: Ты убит.
Но вот приходит весть: евангелист
о вечности Твоей везде трубит.
Пусть я отец - Ты, Сыне, перегнал:
стал, чем я был, и, чем я не был, стал,
и то, чего не смел я, воплотил.
Ты - будущее, Ты девятый вал,
утроба, возвращение; финал...
x x x
Не богохульство слышится в мольбе:
как будто в старых книгах я прочел,
что мы с Тобой срослись - как ветвь и ствол.
Люблю Тебя. Хочу служить Тебе.
Отцов не любят. Сын всегда суров,
когда, как Ты, покинув отчий кров,
от старца твердой поступью уйдет.
Напутствие отцовское кладет
Он в книгу, не раскрыв ее в пути.
Спешит уйти, водой спешит излиться
из сердца, где тоска по нем теснится.
Отец - в минувшем, он уже не здесь,
он весь ушел в былые времена:
смешные жесты, старческая спесь,
трясущиеся руки, седина...
И будь он хоть героем в давний год,
он только лист, и ветвь его стряхнет.
x x x
Его забота - хуже страшных снов,
и нежный голос - камня тяжелей.
Как можем мы постигнуть смысл речей,
не разбирая половины слов?
Великий театр наполовину пуст;
меж Ним и нами шум провел черту:
мы видим только очерк Божьих уст,
слова и слоги тают на лету.
Его найти не можем мы нигде,
хотя любовь, как слезы, бьет из глаз;
и только смерть приняв на той звезде,
где жили мы, - откроем: жил средь нас.
Ты Отче наш. Но разве должен так
я обратиться?
То означало б - отступиться.
Ты Сын мой. Страшно ошибиться,
но Сына я признаю в тот же миг:
пусть постарел Он, пусть седой старик.
x x x
Глаза мне выжги - я Тебя узрю.
Расплющь мне уши - я Тебя услышу.
Без ног пойду к небесному царю.
Лишившись рта, взывать не стану тише.
Сломай мне руки - обовью
восторгом сердца, как руками,
а сердце Ты мое останови
забьется мозг, и если бросишь пламя
мне в мозг - я понесу Тебя в крови.
x x x
Моя душа теперь - Твоя жена.
В чужом краю живет она, как Руфь,
и целый день Твои колосья жнет
служанка, и служанкам придана.
Но к ночи наряжается она,
и вот, когда наступит тишина,
умыта, хороша, умащена
(уснули все), - она к Тебе придет.
И если ночью Ты проснешься вдруг
и спросишь: Кто? - В ответ: служанка Руфь.
Покрой крылом свою служанку Руфь.
Твоя по праву...
И спит моя душа не у подруг
у ног Твоих, теплом Твоим пьяна.
Она как Руфь. Она Твоя жена.
x x x
Твое по праву.
Сыновья приходят,
ведь отцы уходят,
и, сын, цветешь
твое по праву:
x x x
И Ты возьмешь
цветущий сад былого и красу
распавшихся небес.
Росу из тысяч суток,
посланье света - сплошь из милых шуток.
весенний караван веселых уток
и лето на поляне и в лесу.
Возьмешь Ты осень, пышною завесой
лежащую на памяти поэта,
и зиму, выходящую из леса
сироткою задолго до рассвета.
Венецию возьмешь, Казань и Рим,
собор пизанский сделаешь своим,
Флоренцию, и Лавру, и Сибирь,
и спрятанный под землю монастырь
под Киевом, цветущим и зеленым,
возьмешь Москву с первопрестольным звоном,
и звукам всем - фанфарам, скрипкам, стонам
твоими быть, и песням, устремленным
к тебе, о Боже, вспыхнуть, как алмаз.
Лишь для Тебя поэты каждый час,
перебирая темные виденья,
картины ищут, образы, сравненья,
хоть брызжет одиночество из глаз...
И живописцы на старинный лад
непреходящим мир запечатлят,
который преходящим создал Ты:
все станет вечным. Женские черты
так в Моне Лизе встарь воплощены,
что новый век не ждет иной жены,
единственную - эту - возлюбя.
Творящий дорастает до Тебя:
он хочет вечность. Камню перед Ним
велит быть вечным. - Значит, быть Твоим!
Идут к Тебе - пускай путем кружным
и любящие. Вечность им не в пору,
но поцелуи разомкнут затворы
безликих уст, не ведавших улыбки...
Они прославят страсть - и без ошибки
страданье распознают: сколько муки
в счастливом смехе, словно в час разлуки
тоска, очнувшись, простирает руки
и плачет, плачет на чужой груди...
Они умрут, испив свою отраву,
так ничего понять и не сумеют,
но, может, на земле детей оставят.
И в них та жизнь листвой зазеленеет,
и станет та любовь Твоей по праву,
которую сейчас, слепые, славят.
Так вещи ливнем хлынули к Тебе.
Спешит, переливаясь постоянно,
текущая вода за край фонтана,
как пряди, растрепавшись поневоле,
так переполнятся Твои юдоли,
когда вослед вещам прольется мысль.
x x x
Среди Твоих рабов - я самый робкий,
я в мир гляжу из узкого окна
и понимаю только неторопкий
закон вещей, а жизнь людей темна.
Но дерзостью моей не посчитай
и гневным светом из очей не брызни,
когда, переступая через край,
скажу: мы все ведем чужие жизни.
Случайны судьбы, лица, дни, заботы,
сомненья, страхи, мелкие щедроты,
все перепутано, подменено
мы только маски, лиц нам не дано.
Я думаю, сокровища лежат
на кладбищах, где жизни без отрады
таят никем не найденные клады
доспехи, и короны, и наряды
никто не надевает свой наряд,
подняться бы, заговорить им надо,
но не восстанут, не заговорят.
И вечером, когда в груди теснится
мечта уйти неведомо куда,
я знаю: все пути ведут туда,
где мертвое сокровище таится.
Там нет деревьев, местность там ровна,
и лишь одна высокая стена
окружит это место, как темницу;
но вся она - тяжелые ворота,
ряды решеток без числа и счета,
но вся она людьми возведена.
x x x
И все-таки, хоть наша жизнь течет
тесна и ненавистна нам самим,
есть чудо - мы его не объясним,
но чувствуем: _любая жизнь живет_.
Живет, но кто? Не вещи ли живут
несыгранной мелодией минут,
как в тело арфы, втиснуты в закат?
Не ветры ли, что над рекой шумят?
Деревья ли в своей осенней дрожи?
Одни цветы, а может, травы тоже?
Живет, быть может, тихо старясь, сад?
Иль птицы, что загадочно летят,
иль звери, что бегут? Живет, но кто же?
А может быть, Ты Сам живешь, о Боже?
x x x
Ты, старец, держишь не державу,
а молот в жилистой руке.
Ты сам, кузнец, - глухой и ржавый,
как корка жара на бруске.
Ты песня лет, Ты Боже правый,
Ты трудишься невдалеке.
Воскресный отдых позабыт.
Неважно, купят иль не купят,
- Предыдущая
- 7/13
- Следующая