Детство 2 (СИ) - Панфилов Василий "Маленький Диванный Тигр" - Страница 59

Оратор на невысокой импровизированной трибуне рубит воздух рукой, как бебутом, да и сами фразы — рубленые.

— Эксплуатация — жесточайшая! Уровень заработной платы у квалифицированного красковара, отбельщика, красильщика — до двадцати двух рубликов! Прядильщики — двадцать пять рублей. И это лучшие! Разнорабочие — до четырнадцати рублей. До!

Оратор, представляющий Иваново-Вознесенск, раскашлялся чахотошно, но не уходит, да собравшиеся и не гонят, ждут терпеливо. Мрачные мужчины и женщины, подростки с лихорадочно блестящими глазами. Стачка!

— Оплата женщин и подростков, — Продолжил оратор, прокашлявшись, — ещё ниже. А сверхурочные? Толку-то, што по закону нельзя работать больше одиннадцати с половиной часов мужчинам, и десяти — женщинам и детям. Сверхурочные-то работы никак не ограничены! И по шестнадцать бывает, потому как жрать хочется! А иной раз и пропади оно пропадом, да мастер давит, зараза! Не останешься, так и найдёт, за што потом оштрафовать! А условия?!

— Знаем! — Отозвалась пронзительно немолодая, изрядно подвядшая бабёнка из толпы, — Везде так! В омморок падаем от паров ядовитых! Зубы от кислот выпадают!

— Вот! — Она пальцами рванула себя за щёки изнутри, оскалившись страшно гнилыми пеньками, — Двадцать пять годочков мне! Пришла пять лет назад всево, как муж помер. А куда?! Зубы такие были, што камни грызть! И вот…

По изнемождённому лицу потекли слезы. Она ссутулилась, и стыдливо закутав лицо в платок, затерялась в толпе.

— А куда?! — Подхватил представитель Иваново-Вознесенска, сжав кулак, — То-то, што некуда! По бумагам если, так всё хорошо — условия созданы, да и свобода полная. Не нравится — вали на другую фабрику!

— Ан вот тебе! — Оратор скрутил фигу, и тыкнул ей в сторону собравшихся работяг, — Выкуси! Долгами, как паутиной окутывают, исподволь. Лавочки при фабриках, с гнильём втридорога, да… што вам рассказывать? У вас также!

— Бога не гневите! — Рослый, хорошо одетый мужчина расталкивает толпу, перекрикивая надтреснутым басом. Встав рядом с трибуной, он принялся надрывать глотку, надсадно багровея лицом.

— На что жалуетесь!? Рабочие казармы выстроены — живи, не хочу!

— То-то, што ты и не хоти, а живи! — Зло отозвался кто-то из толпы, проталкиваясь вперёд, — Плату за койку исправно берёте, да ни разу не маленькую!

— Не ври! Не ври! — Представитель Даниловской мануфактуры побагровел ещё сильней, и застучал гневно увесистой тростью о мёрзлую землю, — Ложь! Не нравится тебе казарма, так и снимай койку в городе! О тебе, дураке, заботятся!

— Со сверхурочными снимать? — Едко отозвался текстильщик, — Спать-то когда?! Туды-сюды пройдёшься, вот тебе и на работу вставать пора. А так да, полная свобода!

— По бумагам всё хорошо! — Оратор на трибуне умело подхватил тему, пока представитель мануфактуры лаялся внизу с наседавшими на него рабочими, — Свобода! Библиотеки есть, больница, школы для детей заводчан. А што там под бумагами, уже и не важно? Так, господин хороший?

— Хера толку с такой школы, — Поддержал его молодой мужчина из толпы, — если там не учение, а подготовка к фабрике!? Буковки писать научили, щитать до ста, да и вся учёба! Разве только Закон Божий да почитание властей вбиваются палочно. Благодетели!

— И библиотека есть! — Из толпы прозвучал молодой дискант, вперёд протолкнулся низкорослый парнишка с пробивающимся под носом пушком, крепко зацепив меня локтём невзначай, — Толку от неё нет! Когда я пойду? Десять с половиной часов наломаешься, да со сверхурочными! В глазах тёмно, от испарений ядовитых в груди болит, а в животе тошнотики. А и пересилишь себя, зайдёшь в воскресение после обязательного посещения храма, так там только газеты из одобренных, журнальчики юмористические, жития святых, да рассказы сыщицкие. Просвещайся!

— Для вас! — Высокий господин раскидал работяг, которые начали уже было хватать его за грудки, переходя на личности, и лёгким движением тренированного тела взлетел на невысокую трибуну, — Библиотека фабричная проста, а среди вас что, гимназисты имеются? Вот под уровень вашего образования и формируется книжный фонд! Что вам, сочинения господина Толстого или гимназические учебники?

— А хоть бы! — Отозвался всё тот же паренёк, глядя снизу вверх задиристым воробышком.

— Будет, — Легко пообещал господин, успевший потерять трость и верхнюю пуговицу на подбитом бобровым мехом пальто, — для этого нужно было устраивать стачку? Большую часть вопросов можно решить, просто обратившись в фабричную администрацию!

— Замыливает! — Перебил яростно господина представитель Иваново-Вознесенска, — У нас так же — пообещали всего, да кое-где и пошли на уступки, аккурат перед Рождеством. Народ-то погудел, да и отшагнул назад. А там и всё! Как дали господа слово, так назад и забрали.

— И, — Текстильщик усмехнулся зло, — казачки на постой встали, да аресты пошли, да порки массовые. Хотите?!

— Суд! — Господин попытался нависнуть над агитатором, — Судьбу бунтовщиков должен решать суд! В любом государстве во главе угла стоит Закон!

— Закон, — Парировал текстильщик, — который господа придумали для защиты своих интересов! — Ну! — Представитель Иваново-Вознесенска склонился с трибуны над толпой, — ваше слово!

— Стачка! — Многоголосо прогудела толпа. Представителя фабричной администрации сдёрнули с трибуны и выпроводили прочь, по пути награждая тычками.

— Штрафы! — Вскочил на трибуну тот самый паренёк, ратовавший за библиотеки, — Вот где самое зло! За дерзость и дурное поведение, за непосещение церкви, за нарушение в помещениях тишины и спокойствия, за оскорбление старшего, за пронос спичек…

Дли-инным оказался списочек, я устал записывать.

— … до трети заработка на штрафы уходит!

— Што-то я тебя не знаю, паря, — Меня приподняли за шиворот, и усатая физиономия подслеповато уставилась в лицо, — никак подосланный?

— Окстись, дядя! — У меня ажно горло от возмущения перехватило — я, и подосланный! — Егорка я Панкратов, дядя Гиляй у меня в опекунах!

— Тот самый? — Недоверчиво спросил работяга, — Владимир Алексеевич? А ты што? Скажешь ишшо, што от газеты послали!

— Не! Сам, — Выкручивать не пытаюсь, в такой толпе бесполезно, — репортаж хочу написать. Услыхал, што у вас стачка, вот и пришёл.

— Н-да! Надрать бы тебе уши, паршивцу! — Он отпускает меня наконец-то, демонстративно отряхая руки, но поглядывая вполглаза. Чуть погодя нашлись в толпе знакомцы по кулачным боям, и тогда всё — признали.

Известное дело — Москва, это большая деревня. И я в этой деревне весь такой… как это… социализированный!

Кручусь посреди толпы, слушаю. Записывать бросил, потому как народ нет-нет, да и косится. Так и по уху прилететь может, хоть разобижайся потом весь. Небось ещё и пардону не запросят!

Народ текстильный выглядит так, што поставь рядышком оборванца пропойного с Хитровку, и здешнего работягу честного, так ей-ей, не отличишь! Только если у хитрованцев рожи всё больше водовкой потрепаны, да кулаками собутыльников, то у работяг чахоткой и испарениями ядовитыми.

Слабогрудые все, перхотные, чахоточные. Лица иссера-жёлтые, у некоторых ажно с прозеленью. Кожа язвами изъедена да угрями, а зубы! Вот где ужас. Вот уж действительно — нечего терять!

И жёсткие, несмотря на всё. Вот ей-ей, таким винтовки в руки, да здоровья чутка, так куда там гвардии! Сметут. Только цель должна быть настоящей, а не «За бога, Царя и Отечество». Эти — не поймут и не примут.

Лидеры стачки столпились у помоста, слова оттуда доносятся плохо. Ввинчиваюсь в толпу, и пробиваюсь, получив не один тычок в бок иль подзатыльник.

Всё! Вцепился, корнями врос, с места не враз сорвёшь. Гляжу, почти и не мигая, штоб вот всё превсё запомнить!

Лица стачечных лидеров такие себе, будничные и торжественные одновременно.

Странные, будто на иконах. Лики. Понял чуть погодя. Они уже умерли. Смертники, не рассчитывающие остаться живыми. Если не сразу, то чуть погодя — слабогрудые, они не переживут заключения.