Три цвета отражений - Гелприн Майкл - Страница 8

Гуляли батькины хлопцы с размахом. Грабили, насиловали, резали. С боем брали города. Жгли сёла. Расстреливали. Шашками пластали. На севере хлестались в конных лавах с красными бандами Ульянова-Ленина. На западе отжимали к Дону, добивали франтоватых добровольцев Деникина. На востоке гнали за Урал Колчака и Каппеля. А на юге… на юге всё было кончено.

Южные города один за другим пали под копыта махновских коней. Бабьим воем зашёлся отданный на три дня на разграбление Новороссийск. Кровью умылся и захлебнулся в ней Екатеринодар. Сотнями, тысячами сколачивали гробы в Геленджике и Анапе. А в Одессе…

А в Одессе сидел Лёва Задов. Наместник Батькин, градоначальник. Хорошо сидел, прочно, уверенно. Кривя страшную, одутловатую от пьянства рожу, брезгливо подписывал расстрельные приказы. Жрал от пуза и надсадно хрипел, мучая девочек, которых таскали ему с Пересыпи и Молдаванки.

Мазурики, уркаганы, домушники, фармазоны и марвихеры стекались под Лёвино крыло со всех городов и весей. Хорошо жилось лихим людям в Одессе, вольготно, сладко. Зашёл с бубнового марьяжа, и пей, гуляй, рванина, нет больше законов, нет кичманов, нет городовых и околоточных.

С уголовниками Лёва ладил. Хотя и не со всеми. С форточниками, клюквенниками, мойщиками, щипачами – да, с дорогой душой. Если ты разбойник, насильник, убивец, то ты свой, в доску. Даже если простой жиган. Только не контрабандист. Контрабандистов Задов не жаловал и полагал запускающими руку в карман. В свой карман, в собственный.

Впрочем, контрабандистов никогда не жаловали. Ни при какой власти. При безвластии тоже.

Ранним утром, когда на Молдаванке уже закрылся последний шалман и оборвалась азартная игра на барбутах, прошёл по Мясоедовской тёртый человек Моня Перельмутер по кличке Цимес. Был Моня низкоросл, коренаст, по-коршуньи носат и мелким бесом кучеряв. Ещё он был молчалив, неприветлив и небрит. А ещё Моню Цимеса знали. Те знали, кому надо. И были те, кто надо, людьми сплошь серьёзными, обстоятельными и со средствами.

Одолев Мясоедовскую, свернул Моня на Разумовскую. Упрятав поросшие буйным волосом кулаки в карманы и надвинув на глаза кепку, миновал два квартала. Быстро оглянулся, прошил улицу колючим взглядом. Ничего подозрительного не обнаружил и нырнул в глухой дворик с греческой галерейкой, заросшей диким виноградом.

Здесь Моню ждали, здесь был он, несмотря на неприветливость и угрюмость, гостем желанным, потому что имел с обитателями двора дело. И было это дело прибыльным, а значит, угодным богу и для людей полезным.

– Това΄г? – коротко осведомился заросший бородой по самые глаза сухопарый мужчина в чёрном потёртом лапсердаке со свисающими из-под полы молитвенными верёвками.

Моня молча кивнул.

– Это хо΄гошо, – одобрил наличие товара бородатый. – И хде он?

Моня так же молча указал пальцем вниз. Жест означал, что товар в надёжном месте, под землёй, в катакомбах.

– Това΄г нужен завт΄га, – деловито сообщил бородатый. – Возьму сколько есть. Под ΄гасчёт.

Моня опять кивнул. Звали бородатого Рувим Кацнельсон, с Моней он работал не первый год. И раз сказал «под расчёт», то расчёт будет, можно не сомневаться. Впрочем, можно было не сомневаться, окажись на месте Рувима любой другой, кто Моню Цимеса знал. Потому что не рассчитаться с ним делом было не только рисковым, но и смертельно опасным, а значит, глупым и для здоровья не полезным.

– Есть одно дело, – понизив голос, сообщил бородатый Рувим. – Не очень коше΄гное.

Моня вопросительно поднял брови. Некошерные дела были его специальностью, так что Рувим мог бы об очевидных вещах и не упоминать.

– Деньги хо΄гошие, – изучающе глядя Моне в глаза, сказал Кацнельсон. – Очень хо΄гошие деньги, чтоб я так жил. Се΄гьёзные люди платят.

– Шо за дело и сколько платят? – подал, наконец, голос Моня. О серьёзных людях он спрашивать не стал: кто именно платит, его не интересовало.

– Догово΄гимся, – бормотнул Кацнельсон. – А дело такое: надо сплавать до Ту΄гции и об΄гатно. По΄гожняком, без това΄га.

– Шо за цимес плыть без товара?

– Надо отвезти туда кое-кого. На бе΄гегу вас вст΄гетят наши люди. Заплатят золотом, а задаток, если уда΄гим по ΄гукам, я вам впе΄гёд уплачу. Есть, п΄гавда, сложности.

– Шо за сложности? – нахмурился Моня. Сложностей он не любил, особенно лишних, тех, без которых можно обойтись.

– Для таких па΄гней как вы – пустяки, дай вам бог здо΄говья. В общем, ночью делать надо. И поцам этого шмака не попадаться. Иначе…

Рувим не договорил. Что «иначе», было понятно без слов. Шмаком называл он градоначальника Льва Николаевича Задова, а поцами – отирающуюся вокруг Лёвы вооружённую банду.

– Я поговорю с компаньонами, – поразмыслив с минуту, сказал Моня. – Завтра дам тебе знать за этот цимес.

Он повернулся и, не прощаясь, двинулся прочь. Выбрался на Разумовскую, глядя себе под ноги, побрёл по ней в сторону Большой Арнаутской.

– Эй, гляди, жидок, – услышал Моня хрипатый голос за спиной. – А ну, ходи сюда до нас, жидок.

Моня вполоборота оглянулся. Его нагоняли двое конных. Бурки на груди распахнуты, папахи заломлены, морды красные, испитые. Одно слово – анархисты. Моня остановился, окинул обоих угрюмым взглядом. Шагнул назад и опёрся спиной на обшарпанную стену видавшей виды двухэтажки.

– Пальто сымай, – тесня Моню мордой коня, велел усатый молодец с нехорошими водянистыми глазами. – И шибче сымай, не то шлёпнем.

– А можа его наперёд шлёпнуть, а потом сымать? – хохотнул второй. – Слышь, жидок, жить хочешь?

Моня кивнул. Жить он хотел. А расставаться с пальто – нет.

– Разойдёмся, – предложил он. – Я пойду, а вы ехайте себе дальше.

– Во же наглый какой жид, – удивлённо ахнул усатый и потянул с бока шашку. – Во же наглюка.

– Ладно, ладно, сымаю, – сказал Моня примирительно. Он расстегнул пуговицы, повёл плечами, сбросил пальто и, повернув его изнанкой к себе, протянул усатому. Револьвер системы «Наган», с которым Моня Цимес не расставался и который клал под подушку, засыпая, скользнул из внутреннего кармана в кулак.

Резкий, отрывистый треск разорвал утреннюю тишину, эхом отражаясь от стен, прокатился по Разумовской. Конные ещё заваливались, когда Моня, зажав простреленное в двух местах пальто под мышкой, сиганул в ближайший переулок. Опрометью пронёсся по нему, проскочил под арку проходного двора, за ним следующего, потом ещё одного.

С полчаса Моня петлял по Молдаванке. Затем отдышался, критически осмотрел отверстия в многострадальном пальто, крякнул с досады – хорошую вещь испортили, турецкой кожи, контрабандный товар. Напялил пальто на плечи и застегнул пуговицы. Ещё через десять минут Моня Цимес пробрался в старую полуразвалившуюся нежилую хибару на Дальницкой, разбросал обильно покрывающий занозистый дощатый пол мусор и исчез с лица земли. А точнее – с её поверхности. Проделанный в гнилых досках люк был «миной» – началом тайного подземного хода. И вёл ход туда, где для контрабандиста – дом родной. В катакомбы.

В квартирке на втором этаже дома Папудовой, что на Коблевской улице, не спали до утра. До утра светился ночник, чуть подрагивая, и хмельной грузчик, топая в Баржану, заметил, глядя на абрикосовый прямоугольник окна:

– Н-не спят, курвячьи курвы…

– Видать, не до сна им, – согласился попутчик, такой же портовый работяга.

И вправду, обитательнице квартиры было не до сна. Полина Гурвич, бывшая солистка одесской оперы, мерила шагами спальню, вздрагивая на каждый шорох. Ещё полгода назад певица, известная чудным голосом и красотой на всю Одессу, блистала на сцене и чаровала в жизни. Ныне же загнанная, объявленная в розыск – скрывалась по наёмным углам.

Полина безостановочно теребила концы чёрной кружевной шали, то связывая их узлом, то развязывая и, кажется, не замечала, что под ногами валяются шпильки из причёски. Тёмные, как соболь, волосы до пояса окутывали хозяйку. И в раскосых слегка глазах, и в широких скулах Полины тоже было что-то соболье, диковатое – так дохнуло на её лицо далёкой монгольской кровью.