Нигредо (СИ) - Ершова Елена - Страница 11

Она заломила руки и с мольбой глянула на Марго — испуганная, пусть привлекательная, но уже немолодая и нервическая женщина. Ее тайна — невысказанная, грязная, запертая под ключ, — хранилась у баронессы на сердце. Покойный старик был прав: после его смерти Марго превратилась в подобие выгребной ямы для многих авьенских аристократов, вот только сливали в нее отходы души, не тела. Стыдясь бесчестия, не смея довериться духовнику, к ней приходили под покровом ночи, и баронесса фон Штейгер охотно раздавала индульгенции за приемлемую плату. Преимущественно, женщинам.

Графине фон Остхофф было, что скрывать: тайная беременность, не менее тайные роды, больной сын, которого Марго устроила в тот самый славийский приют, из которого когда-то ее выкупил барон, и откуда она сама впоследствии забрала Родиона. Раз в полгода Амалия высылала приюту чеки, с них малый процент ложился на банковский счет баронессы, но сейчас Марго волновали не деньги.

— Обеспечьте мне аудиенцию у его высочества, — повторила она. — Завтра утром. И будем квиты.

Амалия сжала пальцами виски, словно усмиряя разыгравшуюся мигрень.

— Завтра? — простонала она. — Невозможно! Дайте мне время!

— Его нет, — отрезала Марго. — От вас зависит моя судьба и судьба дорогого мне человека.

— Вы режете меня на куски! — глаза Амалии закатились, и отблеск свечей выжелтил кожу, обозначив мелкие морщинки возле век. Как ни молодись, как ни ухаживай за телом, но бег времени скоротечен: сегодня добавляешь себе пару лет, а завтра, стыдясь, пудришь старческие пятна. Впрочем, для авьенцев увядание наступало довольно поздно и никогда не служило препятствием для безумств и разврата. Вспомнить хотя бы фон Штейгера, вот уж кто был настоящим живчиком в свои семьдесят три.

За те невероятно долгие, отвратительно скотские ночи, когда барон по-звериному насыщался ею, Марго успела и удивиться выносливости авьенцев, и понять ее причину.

— Рубедо, — произнесла она вслух.

Слово выплеснулось, как жидкий огонь. Амалия отшатнулась и быстро перекрестилась на витраж, с которого взирал Спаситель — губы улыбчивы, но глаза невыносимо серьезны.

— Ваш муж, граф фон Остхофф, — продолжила Марго, не сводя взгляда с витража и вся подрагивая от внутреннего напряжения. — Он вхож в ложу «Рубедо», не так ли?

— Да, — слабо откликнулась Амалия, нервно выкручивая подол. — Как и барон фон Штейгер, земля ему пухом. Как герцог Бадени, граф Вимпфен и его преосвященство…

Она замолчала, в глубине зрачков плясали искры, а за спиной Спасителя полыхал огонь — очищающее пламя, когда-то уничтожившее одного человека, чтобы спасти тысячи.

Он умер за твои грехи и воскрес для твоего оправдания…

У себя на родине Марго лишь слышала о великом акте самопожертвования, который совершил император Авьенского престола. В те давние времена чума едва коснулась Славии гниющем ногтем, но уже пожрала Турулу, Равию и Костальерское королевство. Великий Авьен — соединение торговых путей и очаг заражения — агонизировал и распадался. Люди молили Бога об избавлении, но он оставался глух к мольбам. Тогда-то Генрих Первый Эттингенский взошел на костер.

И сам стал Богом.

— О-о! — протянула Амалия, прижимая ладони к груди. — Дорогая, я поняла, куда вы клоните!

Пламя свечей отражалось в стеклянных глазах Спасителя.

Однажды его привязали к кресту и обложили хворостом. Принесли в жертву, чтобы остановить эпидемию. Сожгли заживо на глазах у измученных людей.

Огонь — место, где была разрушена власть болезни.

Огонь — место, где была разрушена власть греха.

Огонь — это расплата за долги.

— Конечно, мой муж хорошо знаком с его преосвященством, — продолжала ворковать Амалия. — Недавно он получил степень Мастера из рук самого епископа! Маргарита, я достану вам лучшую протекцию! Сегодня же!

Барон фон Штейгер любезно рассказал, что случилось потом.

«Они взяли его прах, Маргарита, — слышался его безмятежный голос. — Смешали с кислым виноградным спиртом и выпарили на песчаной бане. Когда тени покрыли реторту своим тусклым покрывалом, эликсир возгорелся и, приняв лимонный цвет, воспроизвел зеленого льва. Они сделали так, чтобы лев пожрал свой хвост, а потом дистиллировали продукт. И вскоре увидели появление горючей воды и Божественной крови.[1] Кто ее вкусит — обретет бессмертие…»

Барон назвал этот ритуал «Рубедо».

— Уже утром вы увидите Спасителя! — возбужденно закончила Амалия. — Разве это не прекрасно?

Ее круглые глаза восторженно блестели.

Марго увидела в них незамутненную, искреннюю любовь: с такой шагают в огонь, с ней идут на войну. Во имя такой любви ревностно хранят традиции под покровительством ложи «Рубедо» и каждое столетие поклоняются новому Спасителю, чтобы потом принести его в жертву, замолить грехи и предупредить эпидемии.

За эту слепую любовь погибнет и Родион…

Марго стряхнула оцепенение. Тени скользнули по витражу, вычернив глазницы Спасителя.

«Не человек, — напомнила себе Марго. — Только орудие Господа».

А еще единственная надежда для Родиона.

— Благодарю, графиня, — ответила она, быстро приседая в поклоне. — Сегодня вы спасли одну невинную жизнь.

[1] Цитата из «Книги двенадцати врат» английского алхимика Джордж Рипли (XV век)

2.3

Ротбург, зимняя резиденция кайзера

Ночь прошла в тревожном ожидании. За это время Марго выпила не менее пяти чашек кофе, и теперь ее сердце колотилось, как оголтелое. Она прижимала ладонь к груди, через шелка и кружево чувствуя, как похрустывает сложенное вчетверо письмо от графа фон Остхоффа с убористой закорючкой-подписью епископа Дьюлы и резолюцией: «Прошу принять к рассмотрению».

В этот момент Марго могла бы гордиться собой, но думала только о Родионе — маленьком Родионе, проведшем ночь в тюремной камере, где пахнет гнилью и табаком, где из соседних камер доносится пьяное мычание бездомных и рассвет едва-едва просачивается сквозь узкую щель под потолком. Место, куда более отвратительное, чем славийский приют.

«На что ты пойдешь, чтобы вызволить брата? — вкрадчиво спрашивал покойный барон. — Ляжешь под очередного престарелого аристократа? Под самого Спасителя, или, может, кайзера? А, маленькая шлюшка?»

Марго больно и зло ущипнула себя за мочку уха. Призрачный голос пропал, оставив на языке кисловатый привкус желчи.

Авьен просыпался: по-собачьи порыкивал фабричными гудками, выдыхал керосин и копоть, распахивал тусклые ото сна глаза-окна. Мальчишки-газетчики, позевывая и подтягивая почтовые сумки, тащились через перекрестки. Один за другим гасли фонари, отступая перед напором августовского солнца, вползающего на шпиль кафедрального собора Святого Иеронима.

Накатывала тошнота: не то от тревоги, не то от выпитого кофе, не то от бессонной ночи. В глаза будто насыпали толченого стекла, и Марго болезненно щурилась на позолоченный герб, где огненная Холь-птица разворачивала алые с черной изнанкой крылья, чтобы сгореть дотла и снова восстать из пепла.

Адъютант принял ее письмо, пробежал глазами и повел за собой через анфиладу комнат, отделанных белыми с позолотой резными панелями. Тяжелые люстры на медных цепях отбрасывали на паркет причудливые тени. Страха почти не было, как и понимания, что говорить Спасителю. Марго раз за разом мысленно проигрывала грядущую встречу, но слова путались, и образ кронпринца — трогательный и возвышенный, тот, что традиционно изображали на витражах, — смазывался под натиском воспоминаний о полицейском участке, где воздух насыщался стойкими алкогольными парами и визгливым смехом проституток.

В приемной не оказалось свободных мест: посетители расположились в креслах, пролистывая свежие газеты или просто переговариваясь друг с другом. Иные бродили вдоль полок из красного дерева, глазея на книги в сафьяновых переплетах, но за прошедшую ночь Марго порядком утомили суета и многолюдность, поэтому она облокотилась о стену и прикрыла глаза, но все равно слышала монотонный гул голосов — так майские жуки кружатся у фонарей, и жужжат, жужжат…