Танцы минус (СИ) - Стрельникова Александра - Страница 19

Занятая своими мыслями, о Яблонском почти забываю. А он обо мне нет. Его-то как раз какие-то типы на заднем фоне совершенно не волнуют. Он смотрит только на то, как я танцую, то вздергивая, то кокетливо опуская пышную юбку. Хохочет вместе со зрителями там, на видео, когда я поворачиваюсь к аудитории спиной и, прогнувшись вперед, резко вскидываю юбку себе на спину, позволяя увидеть попу, обтянутую оборчатыми панталончиками. Выглядит это на редкость непристойно… Может и прав был Егор, когда по физиономии мне дал?..

Я на видео раскланиваюсь и убегаю за кулисы, и Яблонский уже не смеется, а напротив делается задумчив и серьезен. Дергает себя за губу, хмурится. Что замыслил? Вдруг делает шажок ближе и шепчет интимно:

— От тебя сексом пахнет. И в глазах… Знаешь? Такое… Убиться и не жить, вот какое. У меня стояк на тебя уже третью неделю. Можешь проверить.

— Можно не буду?

Вздыхает печально.

— Можно. Тебе все можно.

Потом вдруг меняет тон на деловой.

— Значит так, Мария. Пить бросай. Езжай в гостиницу и ложись спать. Одна. А то я от злости и спермотоксикоза сдохну. А завтра утречком кое-что мы с тобой предпримем.

— И что же это такое?

— Увищ!

Поступаю, как он и велел. Просто потому, что все его приказы полностью совпадают с тем, что мне хочется сделать самой. Помыться, забраться в постель и заснуть. Желательно без сновидений. Вот только мысли покою не дают. Думаю об отце и странном разговоре, который подслушала за кулисами. О Яблонском и его «Увищ!» Но больше всего о Егоре — о его внезапном появлении и столь же внезапном исчезновении.

Прошел уже месяц с тех пор, как мы расстались с ним. Да еще как расстались! С шумом, пылью и кровавыми разборками. У меня вон — Ёблонский с его спермотоксикозом. У него какие-то многочисленные девицы. Казалось бы — все. Но ничего, оказывается, для меня не изменилось. Вот он появляется откуда ни возьмись, и стоит ему до меня дотронуться, как я снова начинаю хотеть его с такой силой, что в голове мутится, во рту сухо и коленки дрожат. Что это за наваждение такое? Что за напасть? Будь он проклят с его прекрасным лицом и телом юного греческого бога. Что ему от меня надо? Зачем приезжал? Что хотел?

Да и какая теперь разница? После того, как он увидел мои танцульки, все для него, похоже, вновь переменилось абсолютно. Уж такой он у меня — весь такой внезапный, такой противоречивый весь…

Утром меня будят на редкость грубо. Просыпаюсь от того, что кто-то со всей дури молотит кулаком в дверь моего номера. Прерывается только на то, чтобы пнуть несчастное сооружение еще и ногой. Вскакиваю и бегу открывать. Яблонский. Входит, по-хозяйски оглядывает мою разгромленную кровать, меня завернутую в одеяло — спать в пижаме привычки не имею. Расплывается в улыбке.

— Послушная девочка. Одна спала. Но лучше бы спала со мной. Тогда и фингалов бы не было.

Черт! Мчусь к зеркалу в ванной. Точно: небольшой, но вполне себе синенький бланш под левым глазом присутствует. Ну Егор! Хожу из-за этого козла последнее время, как неверная жена запойного гегемона с завода «Ударник пятилетки»!

— Не волновайся, — Яблонский стоит у меня за спиной. — Все равно тебя штукатурить толстенным слоем придется.

— Это зачем же меня штукатурить? И вообще, шел бы ты, Ваня, отсюда. Не видишь — девушка не одета.

— А вот это я как раз очень даже хорошо вижу.

Проводит пальцами по моим голым плечам, по рукам, которыми я стискиваю на груди спадающее одеяло. Дыхание его делается тяжелым и прерывистым, руки проникают между складками, и вот он уже касается моей кожи. Отступать некуда. Позади раковина и чуть дальше, извините, унитаз. Не больно-то романтическое соседство… Даже отпихнуть его и то не могу. Руки заняты удержанием одеяла, а действовать ногами уже поздно — он прижался ко мне вплотную. Что делать-то? Орать? Набегут и увидят чудную картину… Не хочу.

И в этот самый миг он останавливается сам. Утыкается влажным лбом мне в плечо и замирает. Потом поднимает голову. В его серых глубоких глазах смятение и даже, пожалуй, боль.

— Прости, — откашливается, прогоняя из голоса хрипоту. — Что-то я увлекся. Мне, Маш, силком не надо. Я не из тех, кому подобное удовольствие дает. Я женщин не бью и не насилую. Я женщин люблю, холю и лелею. И тебя буду. Только скажи…

— Не могу я тебе, Иван, этого сказать…

— Знаю. Я подожду, Маш. Я подожду… Так. Ладно. Все успокоились, взяли себя в руки, — опускает свои собственные руки вниз и решительно застегивает штаны, которые непонятно когда оказались растопырены, выпустив наружу кое-что весьма примечательное. — Одевайся быстренько и пойдем. Тебя уже все ждут.

Ничего не понимаю. Кто ждет? Зачем ждет?

Сначала приходим к костюмерам, и меня незамедлительно обряжают в костюмчик главной героини нашего кина. Что за фигня? В гримерке мне примеряют блондинистый парик, а потом час кряду рисуют лицо. Линзы делают мои зеленоватые глаза карими, а чудеса макияжа превращают меня в губастенькую загорелую девицу без намека на веснушки.

— Супер, — заключает Яблонский. — Родная мама не узнает.

— Ты чего это замыслил?

— Пойдем. Увищ!

Опять это «увищ»! Идем. Приводит он меня на ту самую площадку, где уже который раз не удается отснять сцену танца главной героини. Тут все немного переделали. Теперь мизансцена выстроена так, что Иконников будет сидеть лицом прямо на камеру, а героиня, соответственно, танцевать спиной к зрителю. Только тут все понимаю. Уже собираюсь начать возражать, но он не дает мне и звука промолвить.

— Кто ко мне лез со словами, что только ты одна знаешь, как надо эту сцену играть? Не ты? Вот давай, покажи. А мы посмотрим. Или слабо?

— На слабо только идиоты попадаются.

— А ты не попадайся, а просто жахни, Маш. Вот как вчера, возьми и жахни. Иконников! Где эта звездища наша, прости господи? Вот он ты, дорогой ты мой, талантливый до необычайности. Садись. Видишь какая дивчина тебе танцевать будет? У меня стоит, как подумаю…

— У тебя, Иван, всегда стоит.

Общественность ржет. Яблонский обводит всех тяжелым взглядом.

— Значится так. Ржать закончили. Сосредоточились. Дублей не будет. Снимаете нашу раскрасавицу так, словно трахаетесь в последний раз перед кастрацией. Никакого, твою мать, брака, никаких криков: «Стоп, стоп, стоп, свет ушел!» Поняли меня? И ты, Олежечка, блин, уж расстарайся, забудь на пятнадцать минут свою новомодную ориентацию. Сыграй так, чтобы возбуждение твое, твою мать, очевидным было. Всем все понятно? Моторимся по моей команде. А ты, Маш, давай, жахни так, чтобы дух вон!

Как ни странно эта его полная мата речь заводит всех. Великий и могучий все-таки у нас русский язык! Чувствую — поджилки дрожат, но не от страха, а именно от возбуждения. Внезапно понимаю, что мне нужно сделать, чтобы станцевать так, как меня просят. Так, чтобы шерсть у всех дыбом встала. Да и не только шерсть. На самом деле все просто: достаточно представить себе на месте Иконникова Егора… Как бы я ему станцевала, пытаясь вернуть, пытаясь убедить в своей любви, в своей вечной преданности, в своей нужности?.. Прикрываю глаза. Кто-то хватает меня за руку и сдвигает на полшага.

— Отсюда пойдешь.

— Твою мать!!! Отойдите, блин, от нее на хрен!!! — это Яблонский. — Музыка пошла! Моторимся! Поехали, господа и дамы!

Смотрю на Иконникова и вижу, как меняется выражение его глаз. То ли тоже входит в образ. То ли мой настрой на него так действует… Сцену помню очень хорошо. Сколько раз ее прогоняли! Действую почти автоматически, а сама думаю, вспоминаю… Егор! Горячая лава обид и ревности. Горечь утраты. Страстное желание вернуть, оставить рядом с собой, в себе, навсегда… Танец обволакивает меня. Мы едины, мы сливаемся, мы горим. И взгляд Иконникова, прикованный ко мне, тоже горит…

— Крупняк, твою мать! Крупно его рожу возьмите. Какой кадр! Какой, блин, кадр!

Танцую. Танцую, не отрывая глаз от Иконникова, думая только о том, что хочу его, возьму его, отдамся ему сразу после того, как закончится съемка. Ведь он для меня сейчас Егор… Грудь Иконникова пляшет под взмокшей рубашкой, на шее вздуваются жилы, на чисто выбритой верхней губе проступают капельки пота. Да, мой хороший, да. Вот так, милый…