Артамошка Лузин. Албазинская крепость (Исторические повести) - Кунгуров Гавриил Филиппович - Страница 27

Саранчо старался казаться молодым. Если называли его стариком — сердился. Он туго заплетал косичку, а чтобы не видели его седые космы, не снимал шапки даже ночью. На лыжах бегал быстро. А когда старший сын сказал ему: «Отец, ты бегаешь, как молодой олень. Откуда у тебя сила?» — Саранчо улыбнулся, ловко вскинул лук, сшиб стрелой шишку с вершины старой сосны.

— Снег к земле ближе спустился. Этим снегом надо идти к стойбищу Панаки, — сказал Саранчо сыновьям.

Вскоре караван Саранчо тронулся в путь, и не прошло четырех дней, как рядом с чумами Панаки и Одоя стояли еще три чума.

Ожило стойбище. Старые охотники встретились радостно. Они долго прижимались щекой к щеке, долго держались за косички, дважды поменялись трубками, обнялись и лишь после этого разговорились.

Старая Талын не могла налюбоваться Агадой. Она смочила ее волосы своими слезами, и Агада слышала, как бьется от радости сердце матери. Подросла Агада и стала такая красавица, что даже Талязан с завистью смотрела на гладкие смуглые щеки Агады, на тонкие — тоньше ниточки — брови, на живые, лукавые, как у лисички, глаза. Длинными ресницами вскидывала Агада, будто белка пушистым хвостом; глаза вспыхивали зеленым огоньком, а губы горели спелой костяникой.

…Саранчо из своего стада убил лучшего оленя. Горячее сердце, от которого поднималась тонкая струйка пара, он разрезал на две части — одну взял себе, другую подал Панаке. Печенку разделили сыновья между собой.

За едой говорили мало. Вкусная еда отняла у всех язык. Чалык ел плохо, поглядывал то на храброго Саранчо, то на остроглазую Агаду.

Саранчо заговорил первый:

— Славный друг Панака, ты спас мне дочь. Чем благодарить тебя буду?

— Храбрый друг Саранчо, — ответил Панака, — благодари моего младшего сына Чалыка — он спас тебе дочь, он вернул мне моих оленей.

Саранчо скривил рот, гордо вскинул голову:

— Этот мужичок еще молод для благодарностей, пусть подрастет.

Пушистые ресницы Агады сомкнулись. Чалык сдвинул брови, но, встретив грозный взгляд Панаки, потупил глаза.

Все молчали, только чмокали губами — тянули дым из трубок и пускали его над головами синими клочьями. Панака обиженно сказал:

— Женщины в моей семье нет. У Тыкыльмо глаза — дупла. Талачи для Одоя плохая хозяйка, совсем стала хворая, едва ноги носит. Нет женщин — некому ставить чум.

— Славный друг Панака, не много ли ты у меня просишь?

Панака обиделся:

— Панака стар, волосы его белее снега, ему не нужна молодая жена. Но у Панаки есть старший сын, славный Одой. Чем он плох, скажи, Саранчо?

Агада, сидя на корточках, спрятала голову в воротник своей парки, плечи ее вздрагивали. Чалык вышел из чума и без оглядки побежал в тайгу. На пригорке он наткнулся на оленей, отыскал серого с пятнышками, на котором ехала Агада, и обхватил его за шею. Умное животное испуганно смотрело большими круглыми глазами, мотало головой. Чалык шептал:

— Никто не видит моего сердца. Может, добрый олень поймет мое горе… — и целовал серого в мягкую морду.

Панака и Саранчо долго сидели, молчали, потом поменялись своими охотничьими ножами и табакерками. Наконец Саранчо кивнул головой:

— Пусть Агада будет второй женой Одоя.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Егорка Ветродуй сидел на вершине лиственницы и, пугливо озираясь по сторонам, бормотал заикающимся языком что-то нескладное и непонятное. Внизу, под деревом, стоял Пронька Зарубин. Глаза его метали искры, он бил по стволу толстой дубинкой, сердито орал, потрясая огромной, черной, как смоль, нечесаной бородой:

— Слазь, дохлый, слазь! Убью!

Поодаль сидели на земле понурые, ободранные, усталые казаки.

Егорка сбился с пути и завел казачий отряд в такую глушь, что целую неделю бродил отряд вокруг одной и той же горы, а выбраться из каменистых россыпей и буреломов не мог. Половина лошадей сдохла, а пеший казак — не казак! Запасов еды давно не было. Кормились казаки кто как мог.

Да и людей поубавилось. Вместе с лошадью скатился со скалы бравый казак, весельчак Ивашка Певчий. Ни Ивашки, ни его гнедка не могли отыскать казаки — проглотило Ивашку зеленое ущелье. Во время бури насмерть убило стволом сухой ели казака Саньку. Утонули в кипучей реке торопливые Пашка и Лука Зонины. Да разве всех пересчитаешь! Тайга — она словно зверь ненасытный.

Егорка Ветродуй не слезал с дерева, словно его веревками накрепко прикрутили к смолистому стволу. Видно было, что не по добру очутился казачий поводырь на вершине дерева.

Осмотревшись по сторонам, Егорка закричал:

— Братики, никак река?

— Где?

Егорка ткнул грязным пальцем в сторону запада.

— Слазь! — гремел Пронька Зарубин. — Слазь, треклятый!

— Засекете… — бормотал Егорка. — Чую, ей-бо засекете!

— Не трону, слазь! — уговаривал Пронька.

— Чтой-то не верю… — голосил Егорка.

— Слазь! А то дерево срублю!

— Побожитесь, казачки! — вопил Егорка не своим голосом.

— Вот те крест! — подскочил к дереву юркий казачок Петрован и перекрестился.

Егорка несмело стал спускаться с дерева. Едва его ноги коснулись земли, как спину резанула боль. Егорка, увертываясь от свистящей плети, вопил:

— Ай-ай-ай! Креста на вас нет, клятвонарушители! Бог-то, бог, он ведь все видит! Все видит!

— Веди, не мешкай, веди к реке, — торопил Пронька. — Коли реки не окажется — не сносить тебе головы, Егорка!

Лошади с трудом переходили каменистые преграды, падали, разбивались в кровь, жалобно ржали. Густые заросли колючего кустарника хлестали казаков по лицу, как плетьми. Крики, вопли, брань нарушали тишину тайги, и она отвечала несмолкаемым эхом.

Отряд добрался до реки. Все вздохнули с облегчением. Дул резкий, колючий ветер. Уходила осень.

Стали казаки жилье ставить, к зиме готовиться. Выбрали место, но не успели и оглянуться, как ударила снежная пурга. Потонула тайга в снежных заносах, закружилась в белых вихрях. Лошади без корма падали одна за другой. Сковало реку льдом, лишь черные полыньи дымились серым туманом.

Пришла таежная зима. Лютый мороз крепчал с каждым днем. На лету замерзала птица. Земля трескалась, охала и громыхала. Деревья, одетые в кружевные узоры, скрипели протяжно. Тайга шумела беспокойно, тоскливо.

Повесили головы казаки, сидя в землянках, жались к очагу, кутались в рваную одежонку. С трудом добывали еду. На реке в прорубях ловили окуней, щук, тайменей. Оравой загоняли таежных зверей; делали снежные завалы, густые заломы, ставили ловушки, а потом гнали с гиканьем одуревшего зверя к снежным наносам. Обессиленного зверя били из пищалей, рубили саблями, кололи ножами. Перебивались кое-как, коротая длинные зловещие ночи. Сколько сказок, прибауток да загадок, былей и небылиц порассказали, тому и счета нет.

Зима свирепела. Свирепели и казаки. Чаще и чаще метали злобные взгляды на атамана своего Проньку Зарубина. Егорка Ветродуй от страха не вылезал из темного угла, шепотом читал молитвы о спасении своей души.

Куда не кинешь взгляд — без конца, без края тайга да горы, снежные бугры, валежины столетние, коряжины да каменья — глыбы оледеневшие. Страшные места, глухие, нехоженые и неезженые. Глушь таежная — родина зверя лютого, ветра буйного да птицы вольной.

Загоревал Пронька Зарубин. Сидя на грязных нарах, тер он кулаком распухшие от едкого дыма глаза и день и ночь думал, как от беды избавиться.

Однажды атаман вышел из землянки. Буря рвалась и металась в бешеных вихрях, с ног сбрасывала.

Долго ждали атамана казаки, так и не дождались. Наутро шапку атаманову в сугробе подобрали да волчьи следы на снегу разглядели. Утащили волки атамана, утащили от самой землянки. Мало горевали казаки, выбрали в атаманы Терешкина.

Собрал новый атаман весь казачий отряд в одну землянку и мрачно сказал: