Артамошка Лузин. Албазинская крепость (Исторические повести) - Кунгуров Гавриил Филиппович - Страница 44

— Почему горят глаза у тебя, как у рыси, а молчишь ты, как рыба?

Чалык сделал знак рукой;

— Война!

— С кем?

— С лючами!

— Смерть лючам! — вскочили сыновья Чапчагира, потрясая в воздухе ножами.

Чапчагир сдвинул узкие брови, сощурил глаза и, задыхаясь от злобы, грозно замахал кулаками:

— Лючи большого деревянного чума сделали меня, старого Чапчагира, мальчишкой. Они обманули старого Чапчагира, эвенков побили, пограбили, землю отобрали… Зверь — и тот из лесов наших сбежал, птица улетела… Умирают эвенки…

Вокруг чума Чапчагира собрались эвенки. Чапчагир за руку вывел Чалыка к эвенкам:

— Стрела твоя легкой птицей облетела наши стойбища. Говори эвенкам правду.

Чапчагир протянул Чалыку лук Саранчо, который он до этого не выпускал из своих рук. Чапчагир с сыновьями и Чалык шли впереди, а за ними большой толпой двигались вооруженные эвенки. Шли к старому священному месту: только там могло решиться большое дело. Пройдя перелесок, вышли на широкую поляну. Трава на этой поляне была начисто вытоптана, вокруг белели груды обмытых дождями, изглоданных ветром костей, черепов птиц и зверей. Валялись высохшие оленьи головы с раскидистыми рогами, шкуры зверей, исклеванные воронами. В конце поляны стояла огромная сосна, сплошь унизанная ремешками, шкурками зверей, хвостами белок, лисиц, волков, перьями птиц, костями животных и людей. На середине поляны стоял высокий шест, с вершины которого смотрел на землю глазами-дырами широкоротый деревянный божок.

Шаман ударил в бубен. Собаки жалобно заскулили и поджали хвосты. Чапчагир поднял вверх пику, на конце которой развевался хвост волка:

— Эвенки, война!

— Кто идет на эвенков? — спросил старый охотник Латогир.

— Эвенки идут войной, — с гордостью ответил Чапчагир, храбро потрясая пикой.

— На кого эвенки идут войной? — вновь раздался голос Латогира.

— На лючей! — с еще большей гордостью ответил Чапчагир.

— А кто этот молодой эвенк, какого он рода? — указал Латогир пикой на Чалыка.

— Этот эвенк из рода Лебедь-Панаки.

— Изменник! Он продался лючам! Убейте его — он обманщик!

— В его руках лук храброго Саранчо! — грозно блеснул глазами Чапчагир.

— Он пришел в наше стойбище с краснобородым лючей. Лючу мы связали веревками, бросили в яму.

Чалык рванулся вперед:

— Эвенки! — Вот лук Саранчо, он передал его мне умирая! Злые лючи замучили, его. Я убежал от них. Я клянусь солнцем, луной и звездами: все стрелы моего колчана я воткну к сердца злых лючей!

— Изменник!

— Смерть ему!

— Он продался лючам! Они его прислали за нашей смертью!

Чалык выпрямился, выхватил из колчана родовую материнскую стрелу, самую дорогую — ту, которую обычно вкладывает в колчан мать, омывая ее своей слезой. Он приложил ее к глазам, потом переломил о свою голову:

— Эвенки! Я — один, вас — море. Убейте меня, если я изменник!

Толпа остановилась.

— Я пришел от других лючей. Те лючи добрые, те лючи за эвенков, они идут войной против страшного деревянного чума, который пожирает вашу добычу!

— Чум тот огорожен крепкой стеной, его нам не взять! — крикнул кто-то из толпы.

Вновь заговорил старый охотник Латогир:

— Из черных дыр того чума вылетает страшный огонь и гром. Ты хочешь нашей смерти, изменник!

Чапчагир поднял пику:

— Война!

— А кто ответит за нашу смерть? — дерзко бросился на вожака Латогир.

— Я! — гневно ответил Чапчагир.

— Эвенки уйдут на войну, кто будет кормить их жен и детей? — не унимался Латогир.

— Я! — опять ответил Чапчагир и шагнул вперед.

Глаза его налились кровью, сухие губы тряслись, дергалась седая бровь. Чапчагир вскинул копье и пронзил им труса и крикуна Латогира.

Все притихли. У Чапчагира дергалась бровь, злобно кривился рот:

— Я не изменник! Я пойду впереди вас, вместе с ним! — Он показал на Чалыка. — Если я изменник, проткните мое сердце пикой! Если я трус, выколите мне глаза стрелой!

— Эвенки — не трусы! — ответили ему.

— Ведите лючу, — стукнул пикой о землю Чапчагир, — пусть он скажет нам правду!

Привели Никиту Седого. Он снял шапку, поклонился:

— Помогайте приказчика, вора и разбойника, спихнуть! Он и для вас и для нас лиходей, мучитель!

Чалык пересказал эвенкам слова Никиты.

— Кто ты? — спросил Чапчагир Никиту.

Все напряженно слушали.

— От вольных мужиков я, — ответил Никита. — Прижал нас проклятый приказчик, в кровь, в грязь втоптал. Помогайте!

Чалык долго пересказывал эвенкам слова Никиты. Но видно было, что эвенки ничего не понимают. Они недоуменно качали головами, глядели из-под шапок косо, недоверчиво.

Молчание прервал седой, как снег, эвенк. Он подошел к Никите и, опершись на лук, спросил дряхлым голосом:

— А что же эвенки от войны получат?

— Волю!

Чалык по-эвенкийски сказал:

— Волю!

Все переглянулись и еще более недоверчиво стали всматриваться в Никиту.

— Кочевать станете — где пожелаете, зверя бить — где пожелаете, рыбу ловить — где пожелаете. Ясак платить царю московскому будете малый.

Когда рассказал об этом Чалык, все заволновались. Над толпой пронесся одобрительный гул. Повеселел и Никита. Маленький, вертлявый эвенк, весь увешанный беличьими хвостами, пробился вперед:

— А жен наших лючи ловить будут?

— Нет, — ответил Никита.

— А детей в плен схватят?

— Нет! То царского приказчика худые дела. Смерть злодею!

Загудела толпа, поднялась густая щетина пик, рогатин, луков. Чалык поднял пику над головой:

— Война!

— Смерть большому люче! — Эвенки подняли вверх пики, луки, ножи.

Опустели стойбища, остались в чумах лишь женщины да дети. Остальные, кто способен метать из лука стрелы, колоть пикой и рогатиной, пошли за Чапчагиром войной на Братский острог.

Однажды вышел Филимон из шатра. Падало солнце за черные горы, на востоке зажглась первая звезда. Стоял атаман на пригорке, смотрел на серую громаду острога. Одолевали горькие мысли. «Крепки башни, толсты стены, люты государевы казаки». Ушел в шатер поздно. Плохо спал. Чуть посветлел восход — вскочил с лежанки, поднял близких дружков и собрал малый ватажный круг:

— Сна лишился, мужики, замучила неотступная думка, жалит сердце, словно оса-огневка…

— Говори, атаман, не таись.

— Кузницу надо ставить. Надумал я сготовить злодею-приказчику смертный подарочек.

Переглянулись дружки и понять атамана не могут. А Филимон выпрямился, расправил грудь, голос у него зычный, слово крепкое, атаманово слово:

— Стены острога крепки, голыми руками не взять. Развалим по бревнышку осадным стенобойным рушителем!

— Говори, говори, по сердцу нам твоя затея! — обрадовались дружки.

Филимон на круг вышел. Заискрились глаза, красные пятна зажглись на острых скулах. Долго рассказывал, как будет строить.

Жадно слушали его ватажники, но плохо верили. Петрован Смолин тихо спросил:

— В какие это времена было, чтобы мышь столкнула гору? Век доживаю, такого не помню.

Опустили головы ватажники, молчали. Слышно было, как трещит огонь в камельке. Так молча и разошлись.

Отыскал Филимон и плотников и кузнецов, радивых и горячих помощников. Закипела работа: стучали топоры, гремели молоты. Трудился Филимон со своими помощниками с восхода солнца и до той поры, как скроется оно за острым зубцом западной горы.

Через три недели осадное сооружение на толстых колесах-катках стояло, готовое к штурму.

Дивились люди, сколь мудрено и просто было строение Филимона. С плотниками поставил он на колеса помост, на нем укрепили кузнецы железными скобами высокие стропила, под ними на цепях подвесили толстое бревно с железным кованым носом. Острый нос ковал сам Филимон, приговаривая: