Артамошка Лузин. Албазинская крепость (Исторические повести) - Кунгуров Гавриил Филиппович - Страница 50

Дальше грамота обрывалась.

Так и не узнали ватажники, почему в разбойный поход пошла ханша Эрдени. Воевода же иркутский не забыл это пометить, записал коротко:

«…И тут убит был свирепый хан Кантайша, напавший в черную ночь на русские земли. Сестра его, ханша Эрдени-Нойон, набрав разбойную рать, порешила Иркутск с ближними его землями пограбить, мирных людей наших побить… Иркутский острог сел в осаду…»

Филимон помолчал, руку положил на плечо Артамошке:

— Читай, сын, сызнова грамотку. Зачинаю понимать тяжкую мудрость написанного.

Артамошка вновь прочитал.

Филимон раскраснелся, вспотел: придавили его думы. Обратился он к Никите Седому:

— На Русь монголы пошли. Ты уразумел?

— Не жирно ли это? Не обломит ли хан монгольский зубы? — угрюмо вздохнул Никита.

— Русь-то — монголам? А нам, Руси сынам, что? — снова спросил Филимон.

— Мало ли за Русь нашей крови текло! — ответил Никита.

— Для Руси ущерб… Только ума не приложу, почему монгольский хан ханшу вожаком послал? Какая же с ней война?

Никанор устало прошептал:

— Сказывали: ханша та злобна без меры, в бою ханские монголы люты….

— То, Никанор, брехня. Не таких ломала русская рука! — рассмеялся Филимон; ус седой покрутил, сбросил капли с разгоряченного лба. — Надумал я страшное, и сердце вскипело, зажглось… Зови, Никита, всех ватажников!

Ватажники сбились в круг. Прочитал еще раз Артамошка обрывки грамоты. Филимон поднялся, шапку снял:

— За сибирскую землицу постоим!

Ошеломленные ватажники переглянулись, многие опустили головы.

— Ужимочки ваши мне не по нраву! — загремел Филимон. — Русь наша сибирская может сгинуть. Аль на поклон к хану монгольскому?

— Тому не быть! — загудели голоса. — Хану не покоримся!

— Монгольский хан не подавился бы! — засмеялся Филимон.

— Хо-хо-хо!

— Постоим за Русь, за Сибирь-землю!

— Русь — она матушка наша кровная!

— Государю нашему послужим, милость его на ратном поле заслужим!

— Веди, атаман!

Махнул рукой Филимон, и ватажники побежали готовить корабли к отплытию. Долго Филимон расспрашивал Никанора о коротких путях в Иркутск. Никанор вытирал кулаком изрытый морщинами лоб, говорил шепотом:

— Путь один — плыть Ангарой!

— Сурова речка, порожиста да буйна. Тяжкий путь… — вздыхал Филимон.

— Иного нет, брат. Правый берег высокий, струи кипучие, ревут воды гремучие — того берега не держись. Плыви левым — берег тот ровен, вода в плесах тиха, вот и доберетесь.

— Плывем, брат, с нами!

— Стар я для таких дел. Не лишай старца покоя.

— Вот повоюем монголов — и на покой.

Ватажники крепили бечеву, чинили паруса, направляли весла. Наутро корабли отчалили от берега.

Филимон с Артамошкой и Чалыком напрасно искали Никанора, рыская по лесу. Никанор вместе с мишкой бесследно исчез. Так его и не нашли.

Упорна вода, туга бечева. Чуть ветерок — ощетинится Ангара, насупится, бьет волной нещадно.

— Ой, свирепа реченька, свирепа!

Ватажники крестятся и налегают плечами на жгучую бечеву.

Плыли долго, счет дням потеряли, а конца пути не видно.

О резучие камни, о пороги крутые побила буйная река утлые кораблики ватажников, била в щели и грозила потоплением.

Кормчие кричали до хрипоты, налегали на бечеву ватажники. Кормчий последнего корабля, где сидел Филимон, крикнул:

— В десятый раз, атаман, говорю тебе: вода люто хлещет! Не доплыть!

Встал Филимон, сложил широкие ладони трубой, гаркнул:

— Вороти к берегу! Разгружай!

Над рекой пронеслось гулкое эхо.

Не думал и не гадал Филимон, что будет большая задержка в пути. Прохудились кораблики, побила их буйная волна.

Тревожились ватажники, рассматривая дырявые лодки. Быстро на берегу разбросали стан. Жгли костры. Одни были отряжены смолу курить, другие — мох добывать, третьи — с Артамошкой и Чалыком рыскали по лесам, еду добывали для всей ватаги.

Филимон ходил угрюмый. Никита Седой, подобрав из ватажников умельцев корабельных — больших и малых, — чинил корабли.

Жаркая наступила пора. Торопил Филимон ватажников, кусал ус, сердился:

— Выбился народ из силы. Сломала спины проклятая река! Эх, кабы крылья птицы… эх!..

Часто поглядывал он на тайгу — ждал. Давно люди ушли за добычей. Солнце к горе склонилось, дунул с реки вечерний холодный ветерок, а охотники не возвращались. Филимон ругал Артамошку за нерадивость, грозил за ослушание крепко побить при всем народе.

Только к закату солнца вернулись охотники. Добыча оказалась невелика: вел Артамошка под руки страшного, полунагого, ободранного человека, заросшего волосами. Желт, костляв, сух был этот неведомый человек, страшен своими лохмотьями и худобой.

— Не этим ли пугалом кормить ватагу вздумал? — сердито спросил Филимон у сына. — Кажи добычу!

Артамошка заторопился, говорил, заикаясь:

— Добыча, отец, мала… Леса голы и бедны: не слышно в них ни птичьего клекоту, ни звериного шепоту. Даже змеиного шипа — и того не слыхать!

— Кажи добычу!

— Три зайца, семь рябков, и те сухи и облезлы, — ответил Артамошка.

— Бродяга! — выругал сына Филимон. — А этого козла облупленного где сыскал? — И он оглядел злыми глазами пленника.

— То, отец, чудо! — оживился Артамошка.

— Чудо? — Ой, Артамошка, растешь ты вширь и ввысь, словно деревина, а вот умом… — Филимон отвернулся, позвал: — Чалык!

Чалык подошел.

— Ты лесной умелец. Сколь людей я вам отрядил! Где добыча?

Чалык ответил просто:

— Зверь и птица укочевали. В тайге огонь ходил.

— Горелое место, — с досадой сказал Филимон, — тому верю!

Филимон тут же отрядил десять ватажников на протоку ловить рыбу и приказал, чтоб улов к утру был полон — на три варева.

— Ну? — спросил Филимон, обращаясь к пойманному. — Кто такой? И что по лесам бродишь, как леший?

— Не леший я, мил атаман, а, сам видишь, человек есть, — жалобно прошамкал мужик беззубым ртом.

— Больно страшен: смерть ли ходячая, человек ли бродячий — того и отличить не умею.

— Мрем, как мухи. Это праведно.

— Что так?

— Хлебушко разучились жевать, и каков он есть, бог с ним, забыли. Пятый годок на зубах хлебушка-то не бывало…

— Хлеб! — перебил Филимон. — И без хлеба еды не перегрызть, были бы зубы, а у тебя рот чист и гол, как у младенца.

Мужик заплакал:

— Соли нет…

— Без соли погибель, — согласился Филимон.

— Соли-то, ее, мил атаман, нигде не сыщешь, — стонал мужик. — Смерть — и та плоха. Рот гниет, зубы падают и, почернев, умирает человек. Вот и бегаем на солнцепеке — где увидим солончаки, к земле припадем, лижем ее, землю-то, соленые росинки собирая… В зверя, прости господи, обратились, так и живем перебиваемся.

Вздрогнул Филимон, переглянулись ватажники.

— Живете худо.

— Куда плоше… — Мужик вытер слезы желтым кулаком.

— Как очутились в лесах? Аль беглые? Много ль вас? — спросил Филимон.

Мужик, пугливо озираясь, замялся, замолчал.

— Не страшись, мы не царские наушники! — подбодрил его Филимон.

Мужик поднял голову.

— Да ты садись, садись на пенек!

Филимон взял мужика за острые плечи.

Мужик сел. Ватажники окружили его, насторожив уши. Филимон спрашивал:

— Кто же будешь?

— Отшельники мы. За веру страдальцы, боговы мученики.

— А откуда взялись?

— С самой Расеи беглецы.

То-то, слышу я, голос у тебя расейский, против наших, сибирских, тих и кроток. У наших сибирских голоса ревущи, грубы, не говорят, а в барабан бьют.

— Ну, а как Расея? — интересовались ватажники.

Мужик замотал кудлатой головой:

— Ой, не спрашивайте, милые, и не расспрашивайте! Горько! Горше полыни…

— Отчего ж так?

— Сгинула Русь-матушка! — заохал мужик. — Истощилась земля, обнищала, иссохла в камень. Ждал народ вождя. И вот затмилось ясное солнышко тучей, и не разобрать стало — не то день, не то ночь, сплошная темь. Обрадовался народ, да рано. Упала та черным-черная туча на землю не дождевыми обильными каплями, а червем смрадным…