Артамошка Лузин. Албазинская крепость (Исторические повести) - Кунгуров Гавриил Филиппович - Страница 54

— Бей в барабан!

Били в барабаны. Толпы народа стекались со всех сторон на площадь. Гудела площадь человеческим гамом. Палач Иван Бородатый в длинной, китайского шелка рубахе, с засученными до локтей рукавами прохаживался по помосту, легко играл огромным топором, устрашая толпу. Рядом с широкой плахой, где не однажды рубил Иван Бородатый буйны головы, стоял короб плетеный да рогожа смертная — последнее одеяние казненных. Сбоку помоста, на рубленом столбике, — белое полотенце; им палач стирал со своих жилистых рук горячие капли крови.

— Ведут! — прокатилось по толпе.

Сторожевые казаки расталкивали плотную толпу.

Над головами мелькали топоры, пищали и пики: это вели казаки под строгим караулом бунтовщиков. Впереди шел, нетвердо шагая, с измученным лицом Филимон, а за ним восемь ватажников. Туго перетянутые веревкой руки отливали синевой. Ветер взлохмачивал волосы, трепал рыжие, черные, седые бороды. Худенькая женщина в черном платке говорила на ухо соседке:

— Не велика ватажная рать…

Ей ответил приглушенный бас:

— Дура, всех воевода сказнил. А этих для устрашения народа на плаху вывел.

— Ой, душегуб!

— Шш…

— Я тихо, тебе на ухо, — испугалась женщина.

— То-то, — ответил бас. — Ноне язык прижми: подслухов воеводских развелось боле, чем мух навозных.

— Ой, лихое времечко!

Сбоку затараторила густо нарумяненная и набеленная баба в красной кацавейке. Ее перебил мужик с длинной жиденькой бородкой:

— Шла б ты, бабонька, до печи. Бабье ли дело глазеть, на то, как казнитель головы усекает! Ей-бо, грешно!

— Вертун пучеглазый, — огрызалась, баба, — не ты ли мне указ?

Барабаны стихли. Толпа умолкла. На помост вывели бунтовщиков. Они стояли, плотно сбившись в кучу. На помост взошел сам воевода, за ним — письменный голова, за письменным головой — поп с крестом и кадилом. Воевода поднял руку вверх, письменный голова развернул бумагу, свернутую в трубку, и стал читать указ. Читал долго, нараспев. Тишина нависла над толпой. Лишь ласточки, купаясь в синеве неба, с криками рассекали воздух черными крыльями.

Письменный голова тянул:

— «Казнить всенародно главного зачинщика, вора, грабежника и бунтовщика с его разбойными сподвижниками. Воздать каждому по его воровским делам. Царского преступника Филимошку Лузина казнить смертной казнью через усечение головы, а его сообщников — бить кнутом и отсечь каждому правую руку, чтоб в разбойных делах были бессильны…»

Прочитав указ, воевода и письменный голова сошли с помоста, встали поодаль. Поп пел молитву, кадил приведенных на казнь едким дымом и, сунув каждому к губам медный крест, наспех перекрестил и поспешно сошел с помоста.

— Зачинать? — нетерпеливо прохрипел Иван Бородатый, кинув волчий взгляд в сторону воеводы.

Вновь ударили барабаны, да так громко, что застонала земля. Ватажники наскоро попрощались друг с другом. В толпе кто-то всхлипнул и замер. На помост вскочили два подручных Ивана Бородатого — здоровенные, краснорожие парни: Семка — сын Ивана Бородатого да Петрован Гущин — казака Гущина приемный сын. Семка дерзко оглядел толпу. По толпе пробежал приглушенный говор:

— Ишь, подлое отродье, по отцовской дороге шагает, глазищи таращит!

— Шш…

— Зажирел, подлый, на людских кровях!

— Тише! — одернули смельчака.

Семка по-отцовски широко размахивал непомерно длинными руками, крепко держал новенький, с широким лезвием топор. Стоявший впереди мужик сплюнул на сторону:

— Выкормок подлый, змеиный глаз… Гляньте, как у него ноздри-то вздулись — кровь чует…

— Замолчи, Еремка! — Сосед дернул за рукав не в меру осмелевшего мужика.

— Шш… Быть тебе, Еремка, на плахе. Проглоти язык!

Еремка умолк. Петрован Гущин явно смущался. Топор держал неловко, шагал по помосту нетвердо, головы не поднимал.

Воевода махнул посохом. Филимон с трудом выпрямился и обратился к народу:

— Люди! Не вспоминайте худом! За волю святую кладу голову!

По толпе прокатился ропот и тут же смолк. Воевода нервно дергал ус. Иван Бородатый блеснул глазами, навалился всем телом на Филимона. Голова Филимона легла на плаху. Семка держал Филимона за спину, Петрован стоял сбоку. В толпе раздался вопль. Волной прокатился гул. Иван Бородатый вытер руки полотенцем, деловито спросил у письменного головы:

— А теперь с которого зачинать?

— Все едино, хватай любого…

Иван Бородатый и подручные схватили впереди стоящего ватажника, поволокли к плахе. Рубить руки — дело меньшее, и эту работу доверил Иван Бородатый своему сыну Семке.

…К закату солнца палач с подручными закончил свое кровавое дело. Народ медленно расходился. Озираясь в страхе по сторонам, шептались мужики и бросали суровые взгляды в сторону черного воеводского двора. Купцы и служилый люд восхваляли воеводскую твердую руку, его крепкий порядок.

…В воскресный день воевода давал победный пир. Ходил воевода в легком хмелю, гордый, веселый. Он хотел дать такой пир, какой не видывали иркутяне никогда.

— Будет пир, — хвалился воевода, — такой, как бояре московские делают.

Он сам бегал на поварню, поучал поварих даже самым мелким поварским делам. Поварихам и стряпухам наказал он строго-настрого, чтоб был обед подлинно боярский.

— Если же, — грозился воевода, — не по душе, аль не по нраву гостям моим придутся ваши жаркие, варенья, соленья, пироги и прочие кушанья, быть вам всем до едина битыми!

На поварне день и ночь шипело и жарилось, чад и пар застилали глаза. Повариха с подварками, стряпухи с подручницами бегали как сумасшедшие, натыкались друг на друга, кричали, ругались до хрипоты. Старшая повариха даже с лица переменилась, ходила злее волчицы. Повар Федосей, большой мастер по соленьям и жарким, удосужился испортить двух баранов да пересолил до горечи рябчиков. Всю эту порчу от воеводы скрыли.

Заветный день наступил.

С утра на воеводском дворе суетились, бегали люди. Длинные столы покрыли толстыми узорчатыми скатертями и густо заставили кушаньями. Виданное ли дело: одних горячих кушаний двадцать перемен, холодных закусок не перечесть, сластей разных — тьма! Стол вышел — глазом не окинешь. Одно слово — боярский стол.

Позвал воевода самых знатных гостей: купцов именитых да родовитых, служилых людей высших чинов. Священных особ тоже не обошел: пригласил трех попов и дьячка, своего любимца.

Гости садились по чину и по обычаю семейному: знатные — с правой стороны от воеводы, а их жены — по левую мужнину руку. Женщины пришли наряженные в яркие сарафаны, кацавейки с лентами, в широких сборчатых юбках с бахромой и кистями цвета спелых ягод либо степных цветов. Все густо набеленные, еще гуще нарумяненные, повязанные цветистыми платками.

Против каждого гостя стояла оловянная чаша, чарка для вина, а по левую сторону — либо лепешка ржаная, либо лист берестяной для сплевывания костей. Ложки и ножи давались только тем, кто по торопливости своих не захватил. Вилок не было — еду брали руками.

Воевода в новом кафтане, туго опоясанный шелковым кушаком китайского изделия, был весел. Шутил, раскатисто хохотал. Гости сидели чинно и ждали воеводского застольного знака. Жбан с квасом, бочонки с вином стояли посреди стола.

Воевода поднялся и грузно опустился. Гости зашумели, засуетились, загремели чашами. Пир начался. Застольные служки едва успевали разносить кушанья. Гости ели уху щучью, за ухой — курятину с лапшой, после курятины — щи свиные, за щами — уху утиную, похлебку баранью. Не успели гости усы обтереть, как поплыли над головами подносы с жареным и пареным: баранина, гусятина, курятина, рыба разварная, рыба заливная, рыба под хреном. А с жарким поданы были на разных блюдах: капуста квашеная, капуста, пареная, капуста с конопляным маслом, огурцы кислые, огурцы под перцем стручковым, горох моченый, горох круто соленый.

Деревянная резная чаша ходила по рукам: шипело заморское вино, кипел мед крепкий; пеной, как снежной шапкой, вздымалось пиво пьяное, пиво черное, пиво на меду.