Легенда об Уленшпигеле - де Костер Шарль - Страница 74

• Предыдущая
• 74/125
• Следующая

– Ну а жена? – спросил Томас Утенхове.

– Жену мне подыщете вы, – отвечал Уленшпигель. – Словом, я беру две повозки, украшаю их гирляндами из еловых и остролистовых ветвей, бумажными цветами и сажаю туда несколько славных парней, которых вы бы хотели переправить к принцу.

– Ну а жена? – спросил Томас Утенхове.

– И она, понятно, тут же, – отвечал Уленшпигель и продолжал: – В одну повозку я впрягу пару ваших лошадей, а в другую – пару наших ослов. В первую сядет моя жена, я, мой друг Ламме и свидетели, во вторую – барабанщики, дудочники и свирельщики. А затем под веселыми свадебными знаменами, барабаня, горланя, распевая, выпивая, мы во весь конский мах помчимся по большой дороге, и дорога эта приведет нас либо на Galgenveld, то есть на Поле виселиц, либо к свободе.

– Я рад бы тебе помочь, – молвил Томас Утенхове, – но ведь жены и дочери захотят сопровождать мужей и отцов.

– Поедем с Богом! – просунув голову в дверь, крикнула смазливая девчонка.

– Если нужно, я могу предоставить и четыре повозки, – предложил Томас Утенхове, – так мы провезем человек двадцать пять, а то и больше.

– А герцога обведем вокруг пальца, – ввернул Уленшпигель.

– Зато флот принца пополнится храбрыми воинами, – подхватил Томас Утенхове и, ударив в колокол и созвав всех слуг своих и служанок, повел с ними такую речь: – Слушайте все, зеландцы и зеландки: вот этот самый фламандец Уленшпигель намерен вместе с вами в свадебном поезде прорваться сквозь войско герцога.

Зеландцы и зеландки хором воскликнули:

– Мы смерти не боимся!

Мужчины говорили между собой:

– Сменить землю рабов на вольное море – это великое счастье. Коли с нами Бог, кто же нам тогда страшен?

А женщины и девушки говорили:

– Мы пойдем за нашими мужьями, за нашими женихами. Зеландия – наша родина, и она примет нас.

Уленшпигель высмотрел молоденькую хорошенькую девушку и шутя сказал ей:

– Я на тебе женюсь.

А девчонка зарделась и так ему ответила:

– Обвенчайся – тогда выйду за тебя.

Женщины рассмеялись.

– Ей приглянулся Ганс Утенхове, сын нашего baes’a, – сказали они. – Верно, они поедут вместе.

– Я поеду с ней, – подтвердил Ганс.

И отец ему сказал:

– Поезжай!

Мужчины вырядились во все праздничное: надели бархатные куртки и штаны, длинные opperstkleed’ы и широкополые шляпы, защищающие и от солнца, и от дождя. Женщины надели черные шерстяные чулки, бархатные открытые туфли с серебряными пряжками; на лбу у них сияли золотые украшения, у девушек – слева, у замужних женщин – справа; еще на них были белые воротнички, шитые золотом алые или же голубые нагрудники и черные шерстяные юбки с широкими бархатными нашивками тоже черного цвета.

Затем Томас Утенхове пошел в церковь и за два rycksdaelder’a[185] подговорил священника немедленно повенчать Тильберта, сына Клааса, то есть Уленшпигеля, с Таннекин Питерс, на что священник изъявил согласие и тут же получил мзду.

Коротко говоря, Уленшпигель в сопровождении свидетелей и гостей проследовал в церковь и там обвенчался с Таннекин, такой миленькой, хорошенькой, полненькой и славненькой девушкой, что ему страх как захотелось куснуть ее похожие на два помидора щеки. И он ей в этом признался, добавив, что не решается только из благоговения перед ее дивной красой.

Но девушка надула губки и сказала:

– Оставьте меня! Ганс смотрит на вас таким взглядом, что, кажется, вот сейчас убьет.

А девушка, завидовавшая ей, сказала Уленшпигелю:

– Поищи другую. Разве ты не видишь, что она побаивается своего сердечного друга?

Ламме, потирая руки, приговаривал:

– На всех рот не разевай, негодник!

И ликовал.

Уленшпигель смирился и вместе со всеми направил свои стопы назад к усадьбе. Там он веселился, пел песни и пил за здоровье завистливой девицы. И, глядя на них, веселился Ганс, но не Таннекин и, уж конечно, не суженый завистливой девицы.

В полдень, при ярком солнце, овеваемый свежим ветром, увитый зеленью и цветами, развернув знамена, под веселые звуки тамбуринов, свирелей, волынок и дудок, тронулся свадебный поезд.

А в лагере герцога был свой праздник. Разведчики и дозорные трубили тревогу, прибегали один за другим и докладывали:

– Неприятель подходит! Мы слышали барабаны и трубы, видели знамена. Это сильный кавалерийский отряд – его дело заманить нас. Главные же силы расположены, вне всякого сомнения, дальше.

Герцог без дальних размышлений приказал всем военачальникам приготовиться к бою и выслал разведку.

И вдруг аркебузиры увидели, что прямо на них мчатся четыре повозки. В повозках мужчины и женщины плясали, бутылочки у них в руках так и ходили, дудки весело дудели, волынки гудели, свирели играли, барабаны гремели.

Затем свадебный поезд остановился, навстречу ему, привлеченный шумом, вышел сам Альба и увидел в одной из четырех повозок новобрачную и рядом с ней украшенного цветами ее супруга Уленшпигеля, поселяне же и поселянки, спрыгнув с повозок, плясали и угощали солдат вином.

Беззаботность поселян, певших и веселившихся, когда кругом шла война, привела герцога купно с его свитой в немалое изумление.

А крестьяне между тем все вино роздали солдатам.

А солдаты славили их и величали.

Засим поселяне и поселянки под звуки тамбуринов, дудок и волынок беспрепятственно тронулись в путь.

И солдаты, подгуляв, выпалили в их честь из аркебуз.

А свадебный поезд прибыл в Маастрихт, и там Уленшпигель сговорился с тайными реформатами касательно того, как доставить в лодках флоту Молчаливого оружие и боевые припасы.

И такие же переговоры вел он и в Ландене.

И так, в крестьянской одежде, разъезжали они всюду.

В конце концов герцог узнал об их хитрости. Про них сложили песню и послали герцогу, а припев у песенки был такой:

И всякий раз, когда герцог допускал какой-нибудь промах, солдатня пела:

Король Филипп между тем не находил себе места от тоски и от злобы. Болезненно честолюбивый, он молился о том, чтобы Господь помог ему завоевать Англию, покорить Францию, захватить Милан, Геную, Венецию, стать владыкой морей и таким образом сосредоточить в своих руках власть над всею Европой.

Но даже мысль о конечном торжестве не веселила его.

Ему всегда было холодно. Ни вино, ни огонь в камине, где постоянно жгли душистое дерево, не согревали его. Он сидел в своем покое, заваленный таким количеством писем, что ими можно было наполнить сто бочек, все что-то писал, писал, мечтал о мировом господстве, каким обладали римские императоры, и задыхался от завистливой злобы к своему сыну дону Карлосу, которого он возненавидел с тех пор, как тот возымел желание сменить герцога Альбу в Нидерландах – без сомнения, для того чтобы там воцариться, как думал Филипп. То, что сын у него был некрасивый, уродливый, злой, бешеный и свирепый, еще усиливало его ненависть. Но он никому про это не говорил.

Слуги не знали, кого им больше бояться: сына, стремительного, кровожадного, впивавшегося ногтями в тех, кто ему прислуживал, или же трусливого и вероломного отца, убивавшего чужими руками и, точно гиена, обожавшего трупы.

У слуг мороз подирал по коже при виде того, как отец и сын кружили друг подле друга. Слуги поговаривали, что в Эскориале не в долгом времени будет покойник.

И точно: не в долгом времени они узнали, что дон Карлос по обвинению в государственной измене брошен в темницу[186] . Еще им стало известно, что дон Карлос изнывает в тюрьме, что при попытке к бегству он, пролезая через решетку, поранил себе лицо и что мать его, Изабелла Французская[187] , плачет, не осушая глаз.

• Предыдущая
• 74/125
• Следующая