Скользкая дорога (СИ) - Байдичев Константин - Страница 15

Может и поверил… паспорт-то дал! А может, то сыграло, что царским повелением козырнул? Наверное… Не дай бог узнают, что соврал, точно на месте пришибут! Монарха крестьяне уважают всерьез. В каждом доме на божнице портреты Александра Второго! Наравне с иконами! Молятся люди на них с одинаковым почтением.

Так что не сдал меня Михалыч никому, даже шкиперу баржи сказал, что я, мол, евоный брат. Еще и приодел соответственно, указав, что в своей одёже я никак на крестьянина не похож. Пришлось снова привыкать к сапогам и портянкам, но кто в советской армии служил, тому портянки не в диковину. И, к моему счастью, нынче пристав в деревню не заезжал.

Загадка… а может проще все — люди сейчас лучше чем ты думаешь о них, это сейчас они испортились. Во, опять шиза поперла, для тебя и позапрошлый век — сейчас и двадцать первый. Лечится вам надо, гражданин!

Военно-морские байки и побывальщины Никанорыч рассказывает вечерами, когда пароход и баржа встают на стоянку. Еще не везде Амур размечен бакенами и створами, река коварная, мели гуляют по руслу год от года, не везде есть бакенщики, вот и приходится иногда пережидать ночь, отстаиваясь у сел. А днем… днем я смотрю и любуюсь проплывающими по сторонам пейзажами — эх, как же красив и величественен Амур. Он полноводен, еще не взнузданы плотинами его самые буйные притоки Зея и Бурея. Берега и сопки вдоль него еще не обезображены вырубками, привольно зеленеют на косах молодые побеги тальника, которыми лакомятся никем не пуганые тетерева, сопки залиты багряным и желтым цветом увядающей листвы, вперемешку с густой зеленью вековых ельников и кедрачей. Изюбры и лоси пьют воду в устьях проток, их скрадывают медведи. Тигры тропят стада кабанов, волки выслеживают косуль, в заливах кучкуются тысячные стада разнообразных уток, миллионы куликов вприпрыжку скачут по песчаным берегам и косам, готовясь к перелету на юг. Никто не тревожит это буйное изобилие. Чистейший воздух, напоенный запахом увядающих трав, опадающей листвы, созревших ягод и хвои. Небо, по осеннему белесое, но огромное. Простор. Несказанное чувство покоя и воли. Редкие деревеньки выглядят незначительно, они как будто придавлены величием и мощью сопок, огромного неба, могучей рекой, дикая природа царствует и торжествует. Я стараюсь увидеть и запомнить все то, что живущие в моем времени, увидеть не смогут — всю красоту первозданного, еще не тронутого людскими руками Приамурья. И благодарю силу, внезапно и безжалостно забросившую меня сюда, чем бы эта сила ни была, за эти минуты, за кусочек прошлого, ставший моим настоящим. И тут же с горечью ловлю себя на мысли, насколько мерзко и мертво сотворенное здесь людьми за сто пятьдесят лет… и мною в том числе — мосты, дороги, разъезды… и опустевшая тайга, загаженные речки и ручьи… вроде для людей делалось, но все-таки очень, очень многое оказалось сделано неправильно, не по уму, сикось-накось, в общем — через жопу, господа и товарищи…

Никанорыч к рефлексии не склонен, посмеивается надо мной, увлеченно любующимся окружающими пейзажами, дескать, темнота деревенская, лапотная. Мол, в своем Сарапуле ни речек больших, ни сопок крутых, ни зверья столько не видал, не снедал. Язык иногда аж чешется от язвительного замечания, но нельзя из образа скорбного умом Васи выпадать. Потому помалкиваю. Да и не только потому — Никанорыч по всем меркам крутой и тертый мен, заслуженный. Русский военный моряк, на корабле прошел Атлантический и Тихий океаны, Петропавловск оборонял, на англичан в штыковую ходил, пушечной картечи не кланялся, был ранен… Много чего видел и пережил простой русский мужик Фролов Иван Никанорыч. Посему я сношу его шутки и подколки без всяких обид. Он, кстати, знаток и любитель оружия. Родственная душа. Надо как-нибудь вечером его аккуратно раскрутить, чтобы он сундук свой отпер. У него там ух сколько всякого разного. И всё — раритеты! Для меня точно! На поясе Никанорыча револьвер всегда висит, не иначе Кольт. Уж больно рукоять похоже изогнута, как у ковбоев в вестернах. Посмотреть бы пушечку, да руками помацать. По мишенькам пострелять. Да узнать заодно — откуда тут Кольты, да почем. Я б купил, особенно если под унитарный патрон. Или еще шпилечные с капсюльными в ходу? Встанем на ночевку, ей-ей, настропалю нашего ветерана на показ оружейных мод. Шутю.

Гудок! Ого, а ведь мы к Пермскому подходим! К будущему Комсомольску! Точно! Ну чего, ты ж вроде как сюда стремился, Михалыч? Дык приехал, гы-гы! Иди ругаться! Только базу, где кабель уперли, построят лет через сто двадцать… Левый берег на нонешний вообще не похож, марь да болотина, а вот сопки правого точь в точь! Вон и Пивань. А напротив вход в Мылки![33] Уток-то, уток… стойбище нанайское, лодки на берегу, чумы, люди, собаки бегают. Эх, бинокль в сумке схоронен, доставать нельзя, а то поглазел бы… Так, Никанорыч зовет, трюм рассупонивать, пермяки тоже рыбу грузить будут, еще немного и подойдем.

У ближнего к дощатой пристани костра залихватски-весело наяривает гармонь. С немалым удивлением слышу:

И опять взрыв хохота. Деревенская молодежь скучковалась рядом с гармонистом (это матрос с парохода) и отплясывает под частушки. Несколько молодых женских голосов задорно затягивают:

Снова заливистый смех и бешеный перестук каблуков по дощатому настилу пристани. Эх, где же мои двадцать лет! Мне бы сюда молодым попасть! Уж я бы тут отжег! И поплясал бы, и погулеванил! Девахи местные — ух, какие складненькие, да с огоньком! А как титьками трясут, как ногами перебирают, лица раскрасневшиеся, цветут улыбками! Красавицы! Даже бесформенные платья их нисколечки не портят…

Но частушки-то, частушки… Полтора века прошло, а слова не поменялись! Или гармонист тоже попаданец? Быть того не может! Тем временем женские голоса слаженно выдают:

— Ох и озорные тут девки, ох и бедовые! Оженят матросика-то, оглянуться не успеет! — лицо у Никанорыча веселое, в отблесках берегового костра он напоминает то ли домового, то ли лешего… Скорее лешего, домовой, по моим понятиям, старичок махонький, как Нафаня из мультика, а Фролов мужик рослый, во флоте служил, мелких во флот не набирают.

— Дык пермские! — поддакиваю. Ну а чего глупОй Вася может сказать? А с берега доносится тенорок гармониста:

Эх, ёшь, твою мать

Бабушка Лукерья!

Нет волосьев на п**де

Навтыкала перья!

"Чистая" публика чаевничает за столиками на палубе парохода, не смешиваясь с пляшущими крестьянами. Среди них офицеры, несколько молодых, интеллигентного вида женщин со страдальческим выражением лиц, видать простонародные песнопения оскорбляют их тонкую натуру. Какой-то поп сидит за одним столиком с капитаном. Ох и рожа у него (капитан-то вполне достойно выглядит) в темном углу встретишь — в портки навалишь. Поп что-то напористо требует, уж больно мимика у него энергичная, но капитан, улыбаясь, сначала отмахивается, а после какой-то фразы духовного отца серьёзнеет, рассержено его обрывает и даже хлопает ладонью по столу. Публика оглядывается на эдакий демарш, поп удивленно таращит глаза и замолкает. Капитан резко встает и покидает палубу. Погода великолепная, ранние сумерки, но уже видны первые звезды, растущая луна поднялась высоко, ни ветерка, ни мошки с комарами, прохладно, но, накинув какую-нибудь душегрейку, вполне комфортно посиживать на воздухе, наслаждаясь отдыхом после трудового дня.