Скользкая дорога (СИ) - Байдичев Константин - Страница 18

— Вот, Василий, ты правильно смикитил, новая штука, унитарный патрон называется. В гильзе зараз пистон, порох и пуля. Выстрелил шесть разов, быстро раз-раз, выбил их вот этой штукой (Никанорыч показывает на экстрактор, что справа от ствола) потом раз-раз, зарядил еще шесть и опять готов к открытию огня! Не то, что раньше!

— А что раньше? — интересуюсь.

— Раньше надо было пороху в ствол засыпать, потом пыж шонполом затолкать, потом пулю забить, пистон поставить на брандтрубку[39] и один раз стрельнуть. И заново заряжать. Мешкотное дело! А ежели под дождем, или на ветру, то в ствол и песку и воды наносило, осечки через раз случались. Вроде зарядил, приложился, щелк — ан нет выстрела, а супостат уже перед тобой, некогда снова заряжать, бей его штыком да саблей.

— Эге, а ежели супостатов али лиходеев трое-четверо? Тогда как?

— Тогда, Василий, с собой надо было носить три-четыре пистолета и саблю. Аль бебут — это кинжал такой, флотский. Отстрелялся, саблю в руку и рубить — колоть. А таперича — шалишь! Шесть пуль зараз — это тебе не фунт изюма! А винчестер ихний и вовсе пятнадцать!

— Скока-скока?

— Вот стока, — Никанорыч растопыривает все пальцы на руках и потом еще раз одну пятерню. Ну, тут он прибавил лишку, сдается мне, что четырнадцатизарядные вроде были, не больше. А может и не знаю чего…

— Ого! А винчестер это что?

— Это винтовка новая, магазинка. Стреляет быстро — страсть!

— Покажешь?

Никанорыч хмыкнул:

— Тебе зачем?

— Дык… интересна… А энтих, патронов, где берешь?

— Мериканцы который год в Николаевске лавку держат. Торгуют ружьями и револьвертами, пистоны к ним продают, пули, порох, дробь, патроны. Снаряжение у них там всякое — разное, струмент опять же — пилы, топоры, лопаты, огнива[40], лампы карасиновые. Мериканская одежа-обужа — шляпы, сапоги, перчатки… чего только нету! Сам увидишь, как дойдем. Она на берегу, лавка-то ихняя, рядом с портом. Чтобы товар таскать недалеко.

— Стрельнуть дашь?

— Ну, коли есть охота… Завтра постреляем. Щас уже темно, почти ничего не видать, да и народ еще вон бродит туда-сюда. Половина деревенских уже спит, чего пальбой их булгачить. Завтра днем и постреляем. И Егорка заодно стрельнёт, давно пора его учить-натаскивать, да недосуг все.

— Никанорыч, а сколь ружей у тебя?

— Хе-хе! Много. Цельный ящик. И дома еще.

… от причала в Софийске[41] отошли сильно позже полудня — заезжий поп служил службу в местной церкви. Собралось все население, все пассажиры и команда с парохода, кроме вахтенных. Я не пошел — в церковных камланиях и песнопениях не разбираюсь от слова совсем, а упороть какой-нибудь косяк могу, знаний в церковных делах полный ноль. В поголовно верующей стране нарушение религиозных правил с рук никому не сойдет, мне тем более. За кощунство и вероотступничество карают жестоко.

Как оказалось — ничего не выгадал… Ну, почти. Никанорыч вернулся какой-то вздрюченый, в глаза не глядел, резче, чем обычно командовал Егоркой, потел, хмурился и злился. Что-то произошло! Поглядим. Если что, сам скажет. А если будет молчать… Мои гадания кончились просто — Фролов отослал Егорку на нос баржи, за тросом глядеть и подозвал меня, мол, дело есть. Вполголоса сказал:

— Отец Георгий тобой интересовался, Василь Михалыч.

— Поп?

— Он не просто поп, иеромонах[42] ажно с самого Питерхбурха, — воздев указательный палец, с необычайной важностью лица, Фролов не говорит, а вещает.

— Ну?

— Баранки гну!

— Какие баранки? — туплю, как и должен недалекий Вася Козырев.

— Хватит, Михалыч, — в голосе Ивана злинка, — Мне твой брательник, конечно, сказал, что ты малость дураковат, однако врал он. Совсем ты не глупОй, а шибко себе на уме, только прикидываисся. Я бы плюнул и забыл, дело не моё. Но столичный поп-то неспроста тобой интересуется. Да так, быдто знает тебя.

— Дык…, - с ненаигранным недоумением развожу руками.

— Кулдык! — передразнивает Никанорыч, шмыгает носом и продолжает: — Он опосля службы меня остановил, стал выспрашивать, а отчего ты к службе не пришел, кто ты на барже, откуда взялся, да не старовер ли, с кем дружишь, какие разговоры ведешь, может от кого опаску имеешь, да кто родичи твои. И хитро выспрашивал, с подвывертом, чисто сыщик, а не духовное лицо.

— Как это?

— Опять ты за свое…, - Фролов с досадой повел головой: — Смотри, осержусь, да выгоню.

Делаю удивленное лицо:

— Кудой?

— Тудой! Сгоню на берег, когда ночевать будем и иди куды хошь. Сам найдешь кудой! Ты думаешь чего, одни дураки вокруг? А ты один хитрован? Тута всяких видывали, да перекидывали!

— Не пойму я, Никанорыч, чой ты на меня осерчал!

— Не поймет он! Вот возьмут тя за гузно, да и меня за компанию, враз поймешь!

— Да что я такого исделал-то?

Фролов неопределенно хмыкает и задает коварнейший вопрос:

— А вот чего ты и правда к обедне не пошел?

Б***ь, приплыли! Ну чего тут скажешь… Мысль лихорадочно мечется, как шарик пинг-понга, ничего путного придумать не могу и натужно выдавливаю:

— Дык… не звал никто…

Фролов укоризненно смотрит мне в глаза, свирепо выдыхает через ноздри:

— Теперь понятно, зачем ты иеромонаху надобен. Ты, видать, сектан, Михалыч. Аль супротив веры православной идешь. И начудасил знатно. Аж в Питербурхе ведают. И потому отца Григория за тобой прислали. Откуда узнали только? Небось донес кто…

Он молчит пару минут, снова вздыхает, строжает лицом и выдает:

— Либо ты мне все обсказываешь, либо я тя сам заарештую. Нехай становой с тобой разбирается. С иеромонахом вместе. И перестань дурака валять, не серди меня. Проговорился ты. Разов пять.

Сижу, молчу. Правду сказать? Хуже вранья выйдет, не поверит Никанорыч. Или поверит, испугается, решит, что из будущего человек — не иначе козни сатанинские, сам с испугу пристрелит. Врать? А что врать-то? Размяк, осёл, расслабился. Едем кайфово, питаемся сытно, людишки округ простые, душевные, незлобливые… Верно говорят, что простые только карандаши бывают. Люди всегда и везде люди… х*и на блюде… что ж ему наплести-то? Время идет…

— Не помню я, Никанорыч, себя. Совсем. Петро летом меня нашел на берегу. Домой принес, вЫходил. Толку с меня в крестьянстве немного, не пахарь я. Да и старый уже. Только харчей перевод. Как рыба пошла, пособил Петру, рыбу с икрой посолил. Только не помню, где сей навык приобрел… совсем не помню… Пётра, супротив прошлого года, втрое заработал, да и мне чуток грошей перепало. Он за то спроворил мне переселенческий билет брательника свово, что в прошлом годе богу душу отдал. И наказал ехать в Николаевск, на корабль какой просится да уезжать с Расеи. Сказал Петро, что тут спокою мне не будет, пристав нагрянет, учнет спрос наводить, аль донесет кто и каторга мне. Да и ему. От так. А кто я и откуда — мне самому неведомо.

— Брешешь!

— Вот те крест! — размашисто осеняю себя щепотью. Вроде правильно, Фролов задумчиво кусает нижнюю губу. И откуда что взялось, в своей жизни ни разу не крестился, в церкви пару раз был — брат двоюродный венчался, да из любопытства по малолетству заходил. Не о том думаешь, Коля! Вот с каких таких щей во мне надобность заезжему попику — это вопрос! И нагрузил шкипера поп знатно — вон как его думки обсели, мысли сейчас из ушей полезут.

— И вот прям таки ничего не помнишь?

— Не помню. Ни мамку с тятькой, ни откуда родом, ни имени, ни чьего роду-племени. Уже на Васю привык откликаться. Даже как молиться запамятовал. Только руки что-то и помнят. Куховарничать могу, рыбу ловить, солить, икру готовить. Но где научился…, - пожимаю плечами.

Иван снова молчит. Долгонько так. Молчу и я. Достаю кисет, трубку, не торопясь набиваю ее, машинально ищу зажигалку, опомнившись, встаю и иду в каюту к еще непогасшей печке, раскуриваю трубку. Возвращаюсь и снова усаживаюсь рядом со шкипером.