Жрица богини Маар (СИ) - Булгакова Ольга Анатольевна - Страница 1

Шум на улице отвлек меня от ткачества. Отложила челнок, выглянула в окно, и сердце обмерло — к моему дому шла толпа. Вся деревня, никто в стороне не остался. Дети галдящие, взрослые удивленные и взволнованные, а впереди всех староста, что-то рассказывающий высокому чужаку. С подобострастием, заискиванием. Не мудрено — чужак, смуглый да черноволосый, был тарийцем. Их звали у нас «имперцами». Недолюбливали, но боялись. Как же не бояться новых хозяев твоей земли? А этот еще и на вид грозный. Доспех черный с золотом, меч.

Я захолодела от страха, с места не могу сдвинуться. Только и смотрю, как староста калитку отворяет, как приглашает воина зайти. У забора люди толпятся и ждут, затихают, не хотят разговор пропустить. На меня пальцами показывают, шушукаются. А я стою, шелохнуться не в силах. Что ж мне так боязно, если Посланника всю жизнь ждала?

В дверь постучали. Настойчиво, требовательно. Я вздрогнула, спохватилась, побежала отворять. Дядя Витор выглядел смущенным, нерешительным и сторонился воина, а тот… Тот в почтительном поклоне замер и глаза опустил. Почувствовала, как горят щеки.

— За тобой приехал Посланник Императора, — растолковал очевидное староста. По обыкновению, не назвал по имени, но хоть и прозвище не помянул.

Я кивнула, растерялась.

— Меня зовут Мирс, госпожа, — не поднимая глаз, представился чужеземец. — Это большая честь сопровождать вас и оберегать на пути в столицу.

Низкий, приятный голос, чуть искаженные непривычным говором слова. Но Посланник не лукавил.

— Рада познакомиться, господин Мирс, — с трудом преодолев волнение, ответила я. Голос дрожал, во рту пересохло, а как вести себя дальше, не представляла.

Застывший в поклоне воин задачу мне ни молчанием, ни позой не облегчал. Вцепившись в передник, чтобы пальцы не дрожали, постаралась говорить уверенно и вежливо:

— Надеюсь, ваша дорога была спокойной.

Посланник медленно выпрямился, удивленно глянул на меня, за заботу поблагодарил.

В разговор вмешался староста. Дядя Витор все еще считал себя ответственным за меня, говорил покровительственно. Хотя я-то знала, что эта опека ему в тягость. Он рассказывал о сопроводительных грамотах воина, о медальоне гонца. Я кивала, улыбнуться силилась и осторожно поглядывала в сторону высокого южанина. Имперец на наших мужчин не походил нисколько. Смуглый, глаза большие, зеленые, волосы черные и не прямые, как у моего народа, а волнистые и длинные, почти до плеч. Бороды он не носил. Удивительно — взрослый мужчина, старше сорока, а безусый.

Староста говорил и говорил, повторял одни и те же слова по многу раз. Покраснел, сбился. Я тоже оробела совсем, потупилась, чувствовала на себе взгляды односельчан. Да вся Сосновка собралась на диковинку посмотреть! Я хотела бы пригласить гостей в комнату, обсудить все за закрытыми дверями вдали от посторонних глаз, но знала, что староста в этот дом не войдет.

Посланника чужие взгляды ничуть не трогали. Чувствовалось, он привык приказывать и знал, что ослушаться никто не посмеет. Жесткая линия рта, взгляд твердый, плечи развернуты — не напускная уверенность, настоящая. Такой у простых воинов не бывает. Как не бывает и доспехов настолько дорогих, и плащей богатых с золотой каймой, и мечей ценных. Не рядового воина за мной прислали, а начальника какого-то. Это встревожило, озадачило.

Дядя Витор замолк, я не находила слов.

— Сколько понадобится времени госпоже, чтобы проститься с подругами? — спросил невозмутимый Посланник. Громко так, всем слышно было.

За забором кто-то засмеялся, люди зашептались. Я крепче вцепилась в передник, когда староста оглушительно хмыкнул:

— Какие подруги? У нее-то…

Захотелось сбежать в дом, от стыда скрыться, спрятаться от смешков. Но я собралась с духом, даже посмотрела на воина и ответила тихо, но твердо:

— Я буду готова уехать завтра утром.

— Как будет угодно госпоже, — с легким поклоном произнес Посланник. Он повернулся к дяде Витору: — Мне нужно где-нибудь переночевать.

— Да-да, конечно, — поспешно откликнулся тот, широким жестом пригласил чужеземца в мой дом.

Не ждала от дяди Витора ничего иного и спорить не собиралась. Мое проклятие и все с ним связанное — мои заботы. Посторонилась, хотела Посланника в сени пропустить. Но господин Мирс не шевельнулся, глядел на старосту так, словно имел дело с сумасшедшим.

— Я ни в коем случае не стану обременять сиятельную госпожу заботами о себе.

Удивительно, но почудилось, что воин оскорбился за меня, что предложение дяди Витора вызвало негодование Посланника Императора. Староста тоже почувствовал это. Побледнел, улыбку изобразил и соврал, что будет рад приветствовать воина в своем доме.

Они ушли, а я спряталась у себя, поспешно дверь закрыла. И долго еще стояла, прислонившись к ней лбом. Сердце колотилось, ноги подгибались, руки дрожали, а в ушах звучал голос Посланника. «Сиятельная госпожа». Может, кто другой на моем месте и обрадовался бы. А мне было страшно.

Опершись на дверь спиной, прислушивалась к происходящему на улице. Гомон постепенно стих, люди разошлись. Осторожно выглянула в окошко — к счастью, дети тоже разбежались. Оно и понятно, ведь за чужаком веселей наблюдать, чем за привычной проклятой. Задумчиво взяла челнок, покрутила в руках, окинула взглядом вчера начатое полотно. Села к станку… Ряд. Еще один. Третий… На пятом поняла, что работа бессмысленна.

Сосновка, наконец, избавится от меня. Односельчане и так терпели меня десять лет. С тех пор как проявился мой дар-проклятие. Я точно знала, они жалели, что не успели выгнать меня до того, как к нам наведалась Доверенная Маар. Иссушенная солнцем и временем невысокая смуглая женщина появилась в деревне на следующий день после сороковин моих родителей. Как успела? Ведь всего через два дня староста собирался меня в город отвезти. В приют для сирот и больных.

Тогда мне было семь. Но казалось, я до того и не жила вовсе. Ни мать с отцом, ни село, ни дом не помнила.

Первое в жизни воспоминание: сижу без рубахи на скамье. Холодно и боязно, слезы на щеках стынут. Чужеземка стоит рядом на коленях, рисует тонкой кисточкой на моих плечах какие-то узоры, напевает. Краска синяя, пахнет мятой и медом, на коже засыхает сразу. У печи в большой комнате стоят дядя Витор с женой, за спинами детей от пришлой прячут. Рисунок готов. Я рассматриваю руки, а Доверенная Маар что-то старосте втолковывает.

— Может, заберешь ее, добрая госпожа? — в голосе жены старосты просьба и надежда. Глаза от меня она отводит. Как и дядя Витор.

Я плачу, размазываю пальцами слезы по щекам. Не хочу с Доверенной. Она чужая, она страшная. Она тоже проклятая.

— Нет! — твердо и даже гневно отвечает имперка. — Нет! Это великая честь для вас, для вашей общины позаботиться о будущей жрице великой Маар!

— А долго-то заботиться? — жалостливо спрашивает жена старосты.

— Это известно только милостивым Супругам! — слова жрицы похожи на отповедь. — Когда-нибудь за ней придут. Через пять, через двадцать лет. Когда-нибудь.

Спорить с ней смысла нет, и дядя Витор это понимает.

Доверенная говорила много, рассказывала, втолковывала старосте. Мне сказала только, что мало таких, как я. Правду сказала. Я еще больше напугалась. А дядя Витор хмыкнул и проворчал: «Вот уж повезло, так повезло».

Она ушла на следующий день. А еще через неделю староста, как и собирался, повез меня в город. Не поверил жрице, хоть она и говорила, что рисунки на руках меня за речку не выпустят. Вначале было просто больно — я терла гудящие плечи, пожаловалась. Дядя Витор решил, я упрямлюсь, уезжать не хочу. Прикрикнул, кулаком погрозил. Что рука у него тяжелая, это я уже знала. Переползла с облучка в сено, старалась громко не плакать, но скоро выла в голос от боли. Староста терпел недолго — повернулся, замахнулся, чтоб ударить. Я съежилась, но он только выругался и повернул назад, в Сосновку. Я ведь ревела не без причины — рукава пропитала кровь.