Жрица богини Маар (СИ) - Булгакова Ольга Анатольевна - Страница 3

Дом старосты я напоследок оставила, чтобы вместе с воином и дядей Витором за вещами вернуться. Меня там не ждали — укоренилось у дяди Витора мнение, что я безбожница, обычаев не чтящая. Но все ж староста и его жена единственные не попытались от моего хлеба отказаться, даже поблагодарили.

Посланник наблюдал за мной с удивлением. Обычай был ему незнаком, но вопрос вызвал только один. Воин спросил, действительно ли сиятельная госпожа сама пекла хлеб. Я смутилась, вспыхнула, растерялась совсем. За меня староста ответил. Зычно, громко.

— Сама, ясное дело! Кареглазая все умеет. Всему научена. Хорошая была б в хозяйстве баба, если б не… — он вдруг вспомнил, с кем говорит, и вовремя прикусил язык. Не назвал дар проклятием. Посланнику Императора, выжидающе приподнявшему бровь, это точно не понравилось бы.

Господин Мирс искренне считал, что я заслуживаю наилучшего к себе отношения, почестей. Как королевна из сказок, не иначе. В сравнении с неприятием, почти враждебностью односельчан, не чаявших избавиться от меня, в глаза особенно бросались и вежливость, и почтительность, и уважение воина. Настоящие, не наигранные. И я терялась, не знала, как себя вести.

У моего дома собрались люди, вся деревня. Дети, взрослые, старики. Глазели, шушукались, смеялись, перекрикивались и враз смолкли, когда увидели меня и воина, ведущего двух прекрасных коней в поводу. Расступились, пропустили меня к калитке. Проходя мимо них, заметила, что вещи и горшки у забора нетронутые стоят. Повторяя про себя, что была бы честь предложена, а возьмут или не возьмут — не мое дело, вошла в дом. Подошла к сумкам на столе, проверила, хорошо ли все застегнула. Уложила третью ковригу, что память о деревне сохранить должна.

— Неужели это все, госпожа Лаисса?

Я подпрыгнула от неожиданности, резко повернулась к воину. Мне и в голову не приходило, что кто-то может зайти в проклятый дом, потому так напугалась. Посланник рассыпался в извинениях, вдруг показался еще более смущенным, чем я. Заверила, что все в порядке, что просто задумалась и не услышала его шагов. Господин Мирс улыбнулся и взял со стола сумки.

Они показались ему слишком легкими. Это было видно по тому, как он поднимал поклажу. Много позже выяснилось, что южане задаривали будущих жриц золотом и каменьями, заботились о них, как о царевнах. Ограждали от тревог и забот, ибо дар их был тяжел, а ответственность велика.

Посланник Императора просто поверить не мог в такое различие между разными провинциями.

Я вышла на улицу и окунулась в вязкое напряженное молчание. Если бы не пели птицы, не пофыркивал конь, не лаяла не другом конце деревни собака, я бы решила, что оглохла. Тишина была густой, взгляды людей — холодными и выжидающими. Сердце болезненно зашлось стуком, во рту пересохло, слова никакие на ум не шли. Господин Мирс приторочил мои сумки к седлу, удивленно на дядю Витора глянул. Посланник Императора ждал от старосты Сосновки прощальных речей, и тот не мог промолчать.

— Лаисса, — в кои веки назвав меня по имени, смущенно начал дядя Витор. Голос хриплый от волнения, староста старался не встречаться со мной глазами, говорил медленно. — Мы все и всегда знали, что твое место не здесь. И ждали, когда за тобой приедет Посланник. Вот и случилось. Ну, не поминай лихом… Тебе там, может, лучше будет. Прощай, Кареглазая.

Не самая красивая речь, зато дядя Витор подобрал слова так, чтобы не солгать мне на прощание. Он не щадил мои чувства, нет. Тогда бы не поскупился хотя бы на одно-единственное пожелание. Но и оно было бы лживым, а я бы почувствовала это, какой бы ласковой улыбкой староста ни прикрывался.

Именно в этом заключается мой дар-проклятие. Я вижу ложь и правду. Меня невозможно обмануть.

Улыбнулась, односельчан взглядом обвела. Пожелала здравия и удачи. Мне не ответил никто. Приняла помощь почтительного воина, разъяснившего, как надо сидеть в непривычном женском седле. Умостилась и, тронув поводья, поехала прочь из Сосновки.

Чем ближе мы подъезжали к реке, тем больше боялась, что начнут болеть руки. Воспоминание о кровящих рисунках было таким ярким, что не выдержала, остановила коня перед мостом. Воин все понял верно.

— Госпожа, в Храме мне дали амулет, благодаря которому мехенди, магические рисунки на ваших руках, позволят мне привезти вас в Ратави, — пояснил он.

— Теперь ясно, — я изобразила улыбку.

Душу скребло осознание, что меня просто привязали к Посланнику, как прежде к Сосновке. Чувствовала себя вещью, чужой собственностью, которой распоряжаются по своему усмотрению. К счастью, господин Мирс с разговорами не приставал.

Через пару часов остановились на привал. Глянув в сторону Сосновки, дым увидела вдалеке. Решение односельчан было… ожидаемым. Предсказуемым. Омыть подарки, чтобы размыть моему духу путь в Сосновку, сжечь дом, чтобы некуда было духу вернуться. Я для них мертвая…

От горечи слезы на глаза навернулись. Глупые слезы, непонятные. Что за смысл из-за этой последней обиды плакать? Верно дядя Витор сказал, не место мне там было. Так и хранить его в памяти не стоит.

Встала, вынула из сумки нетронутую третью ковригу, положила на пенек у края поляны.

— Это такая традиция? — в низком голосе воина слышалось недоумение.

— Нет, — просто ответила я.

Он не стал спрашивать. Понял, что время для разговоров плохое.

Ближайший городок, с которым Сосновка торговала, оказался не таким большим и красивым, как думалось. По сути, от деревни его отличали только число домов и храм десяти богов. Рощицы и поля, ручейки и реки, далекие горы на западе примелькались. Селения, в которых мы на постой останавливались, тоже вскоре стали казаться одинаковыми. Восторженные дети, опасливые взгляды, которые бросали на имперца соотечественники, только подчеркивали наигранную вежливость старост. Они боялись гневить тарийца, а потому старались угождать.

Всю дорогу Посланник меня удивлял. Всегда кланялся, даже если мы были одни. Не позволял другим мужчинам не то что касаться меня, а даже приближаться. Хотя больше всего поражало другое. Господин Мирс смотрел мне в глаза и называл по имени.

И все же он никогда разговоров первым не заводил, а поначалу беседы и вовсе не ладились. Воин отвечал неизменно почтительно, уважительно, но коротко. Словно не считал, что достоин разговаривать с сиятельной госпожой. Но проводить часы в молчании было трудно, я все чаще расспрашивала воина о Ратави и Империи. Со временем господин Мирс стал многословней, рассказывал всякое. И о южных городах, и о Жемчужном море, которое нам предстояло пересечь.

Еще Посланник будто считал своим долгом говорить мне лестные слова. Начинать с этого день, этим же и заканчивать. Он хвалил мои русые волосы, толстую косу, легкость, с которой я в седле держалась. Добрые слова он говорил безо всякого принуждения, а порой и особого повода, но неизменно искренне. Покраснев от смущения в очередной раз, не вытерпела, спросила, зачем он так поступает. Казалось, вопрос его удивил больше моей неловкости.

— Вы не похожи на женщин моего народа, госпожа Лаисса, — низкий голос мужчины чуть изменял слова приятным говором. — Но вы красивы. А красивым женщинам нужно об этом говорить.

Я еще больше смутилась, до корней волос вспыхнула, с ответом не нашлась. Никогда не считала себя красивой, но Посланник не лукавил и не льстил. Просто сказал правду. От этого замешательство мое только усилилось. Пытаясь неловкость сгладить, господин Мирс спросил:

— Вы называли старосту дядей. Он ваш родственник? — и добавил, заметив мой озадаченный взгляд. — Не хотелось бы думать, что я был с ним и его семьей недостаточно учтив.

— Нет, он не родственник, — я покачала головой. — Они с женой приютили меня после смерти родителей. Я прожила у них пять лет, а потом стала жить одна. Дядя Витор помогал по хозяйству.

Говорила нарочито бодро, ведь жаловаться не собиралась. К тому же одной жить было легче. Но моя наигранная веселость еще больше Посланника поразила.