Парижский оборотень - Эндор Гай - Страница 17

В болотах иногда можно наблюдать удивительное явление: темная, застойная вода, такая вязкая и маслянистая, что ветер не в силах ее потревожить, внезапно приходит в движение. Поверхность начинает бурлить, будто что-то барахтается в глубинах, и из ряби неожиданно выныривает старая коряга, много лет пролежавшая на дне; выныривает и тут же начинает медленно опускаться обратно в топь… Такое бывает и в океане, и как-то раз несколько случайно проплывавших мимо моряков стали тому свидетелями.

Они заметили торчащий из воды шест. Затем перед их изумленным взором предмет поднялся и оказался верхушкой мачты. На перекошенной рее болтались обрывки такелажа. Со следующей реи, вынырнувшей за первой, мокрыми лоскутьями свисал парус. Появилась еще одна мачта, пониже, а за ней, разрывая поверхность моря, восстали в водопаде брызг палуба и носовая часть корпуса, по давней моде украшенная резным ангелом. Наконец на волнах закачался весь корабль; из каждой щели его лилась вода. В нем сразу узнали испанский галеон — из тех, что уже столетие не бороздили ни одно из семи морей. И после судно, вырвавшееся из глубин, подобно перепончатоногим жеребцам в упряжке древнего Нептуна, замерло среди пенистых гребней и мгновение спустя исчезло, словно его никогда не было.

Многие из видевших это не поверили собственным глазам, а один моряк, охваченный неизъяснимым ужасом, упал на тиковую палубу. Те, кто помудрее, сразу начали искать научное объяснение произошедшему, тогда как набожные члены команды лишь осенили себя крестом и забормотали молитвы вперемешку с крепкой бранью. Но в целом сошлись на том, что зерно или еще какие грузы, попавшие под воду, выделили газ, и он, скопившись под большим давлением, с неожиданной силой вырвался из трюма, подняв на поверхность судно, продержавшееся на волнах, пока газ не улетучился и корпус опять не наполнился водой, после чего корабль отправился обратно на дно.

В топях нашего сознания тоже есть такие корабли, такие коряги, и они на мгновение поднимаются на поверхность нашего разума только для того, чтобы сгинуть вновь. Те же корабли покоятся в пучине наших жизней. Над ними проносится время. Они забыты. Но вот они призраками ушедшего прошлого возникают из глубин. Проплывают перед нашими пораженными глазами, а затем погружаются на дно, точно их и не было».

Этими словами Эмар Галье предваряет письмо в защиту сержанта Бертрана Кайе. Он продолжает:

«В царстве природы также известны существа, казалось бы, давно исчезнувшие с лица земли, однако вдруг выясняется, что одна особь все-таки выжила. Не исключено, что где-то в девственных лесах Африки рыщет некое исполинское чудовище из прошлого. Может быть, сейчас по ледяным арктическим пустыням бродит одинокий мамонт, последний представитель великого рода. Или динозавр — в Южной Америке, или глиптодон — в еще каком-нибудь нетронутом уголке света. Неужели достанет у кого-то дерзости отрицать хотя бы вероятность того, что в необозримых водных просторах, покрывающих чуть ли не всю планету, прячутся неведомые животные?

В наш ужасный век неверия и доверчивости люди проглотят любую сказку о чудищах из прошлого, однако никто не придаст значения мифу о кентаврах, покуда собственными глазами не увидит их костей. Разве ученые уже не сумели заменить драконов, русалок и сфинксов новым типом зверья? Люди с легкостью приняли сие замещение. То место, которое в их умах ранее занимали драконы, теперь занимают мамонты и другие первобытные животные: это неискоренимо».

Что сказать по поводу подобных утверждений? Можно повести себя как Фома-апостол, требовавший предъявить раны от гвоздей, но в рукописи Галье столько фактов, которые легко найти в старых газетах и прочих изданиях, что появляется соблазн довериться хотя бы описаниям, прежде чем решать, доказывают ли они существование сверхъестественных созданий или нет. В этой главе мы будем почти целиком полагаться на уверения Галье, но в документах и хрониках тех лет тоже имеются рассказы об иных таких случаях.

Если вы отправитесь в деревушку Монт-д’Арси на Йонне, то, вероятно, услышите рассказ о великой охоте на волков. Старожилы начнут соревноваться в красноречии, живописуя леденящие кровь детали. Многие подробности станут противоречить друг другу. Это неизбежно. Но не стоит думать, что весь рассказ — лишь выдумка деревенских простачков, скучающих долгими зимними вечерами и оттого дающих волю воображению, дабы развлечь себя в часы досуга. В их рассказах есть единый стержень, к которому надо отнестись всерьез.

Брамон, garde champêtre[46], первым наткнулся на след волка. Он обнаружил двух мертвых ягнят, брошенных рядом с лесной тропой. У них были рваные раны на горле, а кровь, по-видимому, выпили, поскольку пятен ее оказалось довольно мало. Или же ягнят убили где-то еще, а тушки притащили в это отдаленное и безлюдное место, скрытое от чужих глаз кустарником.

Одно тельце было основательно растерзано, тогда как второе осталось едва тронутым. Вокруг, на сухой почве, нашлось лишь несколько нечетких следов.

В последний раз в этих краях волка встречали лет двадцать назад, и появление зверя в этой части департамента выглядело, мягко говоря, странным. Брамон, хмуро набивая трубку и ворча в попытке объяснить случившееся, пришел к логичному выводу, что виновником преступления стала овчарка, распробовавшая баранину. Более того, он тут же вычислил преступника, обвинив во всем Цезаря, огромную собаку фермера Вобуа: тот не только держал впроголодь своих работников, но и недоедал сам.

«Поделом скупердяю», — подумал егерь. Но толика сомнения осталась: это, в конце концов, мог сделать волк.

Жаль, что он, Брамон, не такой проницательный, как индейские следопыты, о которых ему каждый вечер читает сын. Тогда бы он не сомневался ни секунды. Подобрал бы волосок и сразу определил, чей он. Нашел бы следы когтей и сказал, кому они принадлежат. Воссоздал бы все происшествие. По одному виду ягнят понял бы, сколько они здесь пролежали, догадался бы, когда и где именно они встретили смерть. И закончил бы свою речь словами: «Теперь, друзья, я приглашаю вас убедиться в верности моих наблюдений и выводов. Если я прав, то в третью ночь, начиная с сегодняшней, через два часа после восхода луны, зверь появится на этом самом месте».

Старик Брамон посмаковал, как мог, свой воображаемый триумф, а потом с удовлетворением приготовился разнести новость о том, что на самом деле видел, по округе, вечно жаждавшей интересных историй. И первым человеком, попавшимся ему на пути, оказался Кроте, пастух Вобуа.

Они обменялись приветствиями и сели на пригорке покурить. Разговор начал Брамон:

— Ты ягнят не терял?

— Нет, — ответил Кроте. — С чего ты взял?

— Да так. А где твой пес?

— Где-нибудь тут бегает. — Он посвистел. — Цезарь, сюда!

Цезарь вынырнул из зарослей на опушке и радостно потрусил к хозяину. Это была неухоженная беспородная собака, каких часто держат при стадах. Длиннолапая, с заостренными ушами, лохматым хвостом и густой и кудрявой коричневой шерстью.

Было жарко, и из пасти Цезаря свисал красный язык. Пес подсунул голову под руку хозяина, потому что любил, когда тот дружески приобнимал его за шею.

Брамон почесал его между ушами.

— Так что там с потерянными ягнятами? — спросил пастух.

— На холме два мертвых ягненка. Ищу вот, чьи они. — Брамон сказал это и сразу подумал, что зря. И последующий ход событий лишь подтвердил, что ему действительно стоило промолчать.

— Два мертвых ягненка?

— Обглоданных.

— Обглоданных?

— Волком.

— Волком?

— Точно.

— Господи! — воскликнул пастух, наконец подобрав нужное слово.

Попрощавшись с Кроте, Брамон спустился по пологому склону и дошел до поместья Дидье-Галье.

Сам Галье как раз подстригал розовые кусты в конце аллеи из ложной акации, закрывающей дом со стороны дороги.

После нескольких фраз о погоде Брамон покачал головой.