Парижский оборотень - Эндор Гай - Страница 45

Публика требовала очередную порцию новостей, и двенадцатого апреля полицию опять отправили искать таинственный «подземный зал», предположительно используемый в качестве арсенала. Повсюду накопали канав, в десятках мест продырявили стены, но секретного склада не нашли.

Так вышло, что, едва слухи начали стихать, в монастырском саду рабочий случайным ударом заступа вывернул из земли человеческие кости. Эта более страшная находка мгновенно затмила бомбы и винтовки.

Несмотря на поветрие безумия, гулявшее по осажденной столице, некий сильный духом гражданин осмелился прислать в полицию «Историю Парижа» Дюлора[109] с подчеркнутым отрывком, в котором говорилось, что не только здания Конгрегации, но и некоторые другие дома на рю де Пикпюс, вероятно, стоят на человеческих костях, поскольку эту местность ранее занимало кладбище, на тот момент частью остававшееся открытым для захоронений и частично отданное городу под застройку и сады[110]. Но полицейские то ли не умели читать, то ли просто не хотели тратить время на подобную чепуху и на книгу не обратили внимания, так и не узнав, что в 1793 году, иными словами, в эпоху Террора, в общем длинном рву на старом кладбище были похоронены 1306 казненных на гильотине аристократов.

Не исключено, что этим двум религиозным общинам не стали бы вменять в вину незаконное захоронение вне официально признанных кладбищ и тем более не заподозрили бы их в убийствах, если бы не другая, странная и пугающая находка. Полицейский, проверявший чердаки, обнаружил там три зарешеченные каморки, а в каждой из них — по седовласой женщине. Ни одна из узниц не смогла объяснить, за что туда попала. Все они бормотали нечто невнятное, выкрикивали нелепые угрозы и пронзительно визжали.

Широко известно, что в былые времена католическая церковь держала собственные тюрьмы, однако факт, что этот варварский обычай сохранился по сей день, поразил общество. Никто не усомнился, что три старухи когда-то были прекрасными послушницами монастыря, но, конечно, стоило им высказать собственное мнение или восстать против жестокого диктата священников, как их приговорили к заточению, и после долгих лет одиночества бедняжки лишись рассудка. Сумасшедших узниц выставили на всеобщее обозрение, дабы публика могла убедиться в порочности практик, бытовавших в Церкви. Любой мог прийти в казармы на улице Рёйи и, заплатив буфетчице десять сантимов, посмотреть на несчастных.

Вскоре на монастырь обрушились еще более ужасные обвинения, на сей раз подтвержденные вещественным доказательством: среди имущества монахинь была колыбель! Да, эти якобы целомудренные женщины хранили у себя детскую колыбельку!

И неважно, что многие из тех, кто жил по соседству, могли бы вспомнить, что в женском монастыре на Рождество устраивалось театрализованное представление с младенцем Христом и поклонением волхвов, и потому не затруднились бы объяснить назначение колыбели, этой части сценических декораций, раз в год извлекаемой из хранилища. Но подавать голос в те дни мыслилось неразумным. Одну девушку, осмелившуюся высказать свои сомнения, незамедлительно арестовали и посадили за решетку как заговорщицу.

Затем выплыли и иные подтверждения распутства внутри Конгрегации. В келье преподобного отца Буске, стоявшего во главе мужского монастыря и как раз отсутствовавшего в то время в Париже, нашли научный трактат — пособие по практическому родовспоможению, ну надо же!

Ясное дело, никто не заметил, что на обложке стояло имя автора — тоже Буске, который по странному совпадению оказался не только племянником прелата, но еще студентом-медиком и недавно представил этот труд в качестве дипломной работы, являющейся одним из условий получения степени в Парижской медицинской школе. А если бы доктор Пайе, врач при женском монастыре, сообщил об этой детали полиции, то его самого заперли бы в камере как «соучастника преступлений на Пикпюс».

Но и тогда, возможно, общественность не потеряла бы остатки здравомыслия, не появись новые доказательства. Во-первых, сундук с костями! А в дополнение к нему спрятанные на самом дальнем, самом труднодоступном чердаке железные орудия необычной и зловещей формы, с цепями и кандалами, рядом с особыми ложами, снабженными защелками и подъемными механизмами. И последнее, венчающее все открытие — склеп под часовней женского монастыря, а там в гробах восемнадцать трупов различной степени разложения!

Вот вам и полный состав дела!

Газеты не жалели ярких красок, расписывая леденящие кровь детали: «За что несчастную сестру-бернардинку запирали в некоем подобии клетки, столь тесной, что, урони она иголку, нагнуться и подобрать ее не получится? Каковы смысл и предназначение этого железного венца, этой дыбы, этого стального корсета? Они — части пыточного арсенала, необходимые атрибуты средневековой Инквизиции, процветающей в Париже девятнадцатого века».

В одной статье рассказали о человеке, который десять лет назад заснул в церкви на Пикпюс. Его не заметили и заперли в здании на ночь. Несколько часов спустя он проснулся в темноте от истошных стонов.

Другой журналист отметил, что все восемнадцать найденных тел были женскими, а их позы в гробах выглядели неестественными. Очевидно, их похоронили недавно. Копна пепельных волос одной из покойных несла отпечаток былого великолепия. Говорили, что по ним некий виноторговец, живший поблизости, узнал дочь, пропавшую несколько лет тому. «Когда трупы вынесли на свет, провалы ртов на их лицах, — писал газетчик, — приняли самые невероятные формы. Казалось, будто эти лишенные плоти кости пытались заговорить, поведать нам о трагедиях, прервавших их жизни». Тут автора статьи посетило вдохновение, и он принялся живописать то, о чем молчали мертвые: «Приглядитесь, — говорят они (трупы), — приглядитесь к нашим бедным черепам — все они повернуты либо направо, либо налево. Разве это не доказывает, что нас погребли прежде, чем наши тела сковал хлад смерти?» Дальше обрисовывались жуткие полуночные оргии, что устраивались монахами в склепах при зыбком свете факелов. То был рассказ о девах, обманом завлеченных на особую божественную церемонию, участие в коей должно было проложить им прямую дорогу на Небеса.

Каким бы желанным ни выглядело обещание грядущей благости, ни одна девушка не потребовала немедленной оплаты, предпочитая ждать еще много лет. Однако вино на причастии уже содержало сильный наркотик. А облатку пекли из муки, смешанной с порошком из сонных трав. И монахи удовлетворяли свою неуемную, извращенную похоть, в то время как одурманенные жертвы с трудом оказывали сопротивление, после чего на несчастных и вовсе обрушивалась пелена полного забытья.

Наркотик переставал действовать, к девушкам возвращалось сознание, и они просыпались в темном, узком ящике, постепенно догадываясь о его ужасном назначении, но впереди их ждала лишь чернота смерти. Похороненные заживо, они сопротивлялись, и свидетельством тому служат их скорченные тела, распахнутые в крике рты, согнутые пальцы, все эти следы предсмертных мук, когда грудь разрывается от нехватки воздуха, а руки ощупывают пространство в поисках выхода.

«Но правосудие неминуемо приближается царственной поступью! — пишет наш автор. — Как бы тщательно ни скрывали преступление, на него все равно прольется свет. Не мешкайте, добрые и милосердные жители Парижа, идите и смотрите на черные дела бесславных церковников. Смотрите внимательно! Выбирайте: ложитесь живыми в гробы, как Карл Пятый[111], или же, подобно Лазарю, пробуждайтесь от долгого сна беспечного невмешательства! Здесь, пред сим склепом, заступайте в караул! И да пойдет человечество за вашим неугасимым сиянием к возвышенному единению с гармонией…» и т. д., и т. п.[112]

Еще в одном издании разместили пространную и витиеватую статью о колыбели у монахинь. Автор вопрошал, что за несчастные младенцы, порождение союза монахов и монахинь, спали в ней, отделенные всего несколькими метрами и несколькими стенами от алтаря Девы? Что сталось с теми детьми? Безусловно, монахи не стремились сохранять жизнь этим осязаемым свидетельствам бесчестного нарушения священных обетов. Нет, намерения церковников были ясны и понятны. Увы! Когда родительницы, монахини, жестоко лишенные неразумной религией права на материнство, ласкали любящим взором своих сыновей и дочерей и начинали иными глазами смотреть на изображения Девы Марии с младенцем Иисусом на руках, познав касание губ ребенка к соску, касание, от которого любовно сжимается сердце, отцы отрывали малыша от материнской груди, убивали его или живым отправляли в сточную канаву. А если бедная бернардинка или целестинка сходили с ума от горя, их запирали в клетке на чердаке, где безумные колыбельные осиротевших матерей, смешанные с дикими выкриками и мольбами вернуть ребенка, таяли под коньком крыши.