Сияние - Валенте Кэтрин М. - Страница 36

Вот остров, к которому летит наш милый серебристый корабль, ради которого наши золотые паруса ловят добрые пожелания Солнца и несут нас обоих через звёздную, ледяную пустошь между нашими прежними жизнями и Концом Всего. И человек, о котором я говорю, это Максимо Варела: Просперо, Безумный Король Плутона. Надеюсь, ты насытишься его обществом сполна — ничуть не сомневаюсь, насытишься с лихвой.

Старуха перевела взгляд на меня и рассмеялась, точно молодая девушка. На её скулах пылал румянец. Она хлопнула в ладоши, аплодируя самой себе.

— Стоит заметить, я по-прежнему хороша, не так ли? Дайте мне сценарий, я сожру вас живьём, и вы будете наслаждаться каждой секундой. А теперь ступай прочь и не мешай старой женщине завтракать.

Я вернулся в свою каюту, цепенея от смеси любопытства и чёрного ужаса. Я чувствовал, как далеко под полированными зелёными досками пола — ароматным ганимедским баньяном с его мерцающими золотыми прожилками — включается, вздыхая, пневматический комплекс, и гравитация глубоким своим поцелуем тянет к себе «Обол», влечёт его вниз, на самое дно колодца. Очень скоро мне придётся взяться за дело по-настоящему, а не пребывать в уютном отдалении, как костюм в чулане со всеми сопутствующими неудобствами, в ожидании того, что скоро его наденут — очень скоро, но не сегодня.

Запахи каюты нахлынули на меня: пот, кожа, застоявшееся дыхание, лаванда, тальк, крем для обуви, ленты пишущей машинки, банка варенья из персика и шочипилли, с прошлой недели забытая на ночном столике в открытом виде. Над и под прочими запахами, пропитывая каждую поверхность, каждую простыню и каждый стеклянный абажур, главенствовал аромат, который я привык одновременно ненавидеть и желать. Происходил он из порочной, вонючей, прелестной золотистой бутылочки, последнего творения Мадам Зед: «Мой грех»[54]. Пахло, как в заповедном лесу, где обитают падшие женщины.

Я взглянул на очертания тела Цитеры Брасс, источник «Моего греха», под изумрудными одеялами на её койке. Она пользовалась этой ведьминой мазью так часто, что, я и не сомневался, даже её костный мозг вонял смесью мускуса и пряностей. Лишь от неё я ни разу не унюхал — от самого Урана до сумасбродной орбиты Нептуна — ни малейшего намёка на зловоние. Любая нотка грязи, витавшая в воздухе нашей каюты, принадлежала мне и только мне. А от Цитеры пахло лишь «Моим грехом», лишь тем чужеродным деревом, об которое создание вроде неё могло бы точить свои зубки. Моя стражница, моя нянька, мой поводок. Её тело с длинными и красивыми руками и ногами погрузилось в глубокий сон — но не такой глубокий, чтобы она не обхватила себя за плечи, не прижала подбородок к груди, остерегаясь и сдерживая себя даже во власти сновидений. Я презирал её: за аккуратность, деловитость, красоту, непоколебимое спокойствие и — весьма заслуженное — пренебрежение моей персоной, за то, кому она была верна, и за то, что своим присутствием она постоянно напоминала — меня терпят лишь из-за работы, которую я в состоянии выполнить. Все на борту предполагали, что она моя супруга, ибо Цитера держалась ко мне ближе всякой любовницы, всегда была у моего локтя, рядом со мною, почти что поселилась в кармане моего жилета. Я поднялся нечеловечески рано, чтобы избежать её общества за завтраком — но от этой тихой, неумолимой, словно ад, спутницы мне не суждено было скрыться.

Я попытался, в минуту чрезвычайной и достойной сожаления трезвости, поцеловать Цитеру во время маленького рождественского бала, устроенного в зале со стеклянными стенами по правому борту корабля. Осколки ледяной дороги кувыркались и сталкивались по ту сторону стеклянных панелей над нашими головами, толстых, как иллюминатор на подлодке. Повсюду в честь праздника развесили сосновые ветки — конечно, на самом деле вовсе не сосновые. Наши святочные зелёные украшения сотворили из джута, проволоки и разорванных на лохмотья платьев тройняшки Удольфо, три распутные марсианские «девушки-змеи» и, как я обнаружил, разыскиваемые полицией фальшивомонет-чицы из Гуань-Юя. Каждая из девяти женщин на борту пожертвовала ради такого дела что-то зелёное из своей одежды. Мы кружились под лаймовой, с блёстками, флэпперской бахромой Цитеры, охотничьим плащом Харпер Иббот, чьими-то изумрудными и оливковыми нижними юбками, разрезанными на ленточки и присобранными в виде гирлянд. Мы, пассажиры «Обола», были странной компанией — знаменитые и безвестные, трепещущие от слов, которые мы друг другу не говорили. Цитера в кои-то веки казалась счастливой. В длинном платье, сером, как вздох призрака, она попробовала танцевать чарльстон, спела рождественские песенки. Верная слову наших общих хозяев, мисс Брасс притащила на борт пароходный кофр дурмана и экзотических зелий, которые и пирата бы превратили в трезвенника, но в те ранние дни я вцепился в комичную идею о том, что сделаю свою работу как следует. Я проводил ночи, читая и перечитывая хроники и отчёты, предоставленные «Оксблад», пялясь на фотографии так, словно мой взгляд мог их воспламенить; я думал, что вот-вот поймаю связи, плясавшие где-то у границы познания, на которое был способен мой испортившийся, усохший мозг, пропитавшийся алкоголем, опиатами и галлюциногенами. Я видел её, я видел Северин, большую и тёмную, как сердце, в узле некоей светящейся сети, к чьим краям я подобрался на расстояние вытянутой руки.

Увы, такова опасность трезвости. Всё кажется возможным.

В полночь на Рождество, когда над нами светился далёкий бирюзовый диск Урана, похожий на маленький полумесяц, я обнял Цитеру Брасс за талию и поцеловал. Это был хороший поцелуй, один из моих лучших. Мы одного роста, но наши носы не мешали друг другу, и лбами мы не стукнулись. Аромат «Моего греха» пропитал мои пальцы, мои веки, мой рот. Я подумал: может, её впечатлила моя преданность работе, и пусть мы оба вынуждены против собственной воли участвовать в некоей цепи событий, нам по силам найти тепло — и даже силу — друг в друге.

Те длинные руки обратились в камень в моих объятиях. Когда я отстранился, её лицо исказилось от презрения.

— Я вам не какое-нибудь приложение к должности, мистер Сент-Джон, — проговорила она, непреклонная как могила. — Не путайте меня с опиумной трубкой.

И на этом всякое подобие товарищества или благорасположенности в наших отношениях приказало долго жить.

Да, я её презирал. Но я странное существо. Я даже самому себе кажусь странным. Нет ничего особенного в моих подёрнутых пеплом чувствах к мисс Брасс. Я и себя презираю, снаружи и изнутри. Толку от этого нет. Как бы я ни практиковался в презрении к своей персоне, я остаюсь Анхисом, и шестерёнки внутри меня продолжают вертеться.

— Просыпайся, — рявкнул я, и хотя подобный тон в мои планы не входил, мне не было стыдно. — Мы выходим на орбиту Харона через десять часов.

Она завозилась под мягким зелёным одеялом. Воздух наполнился «Моим грехом».

И я прибавил, понизив голос — не думаю, что она меня услышала:

— Кстати, по-моему, я только что завтракал с Вайолет Эль-Хашем.

Будут ли у нас трубы? Будут ли знамёна? Возвестят ли о нашем прибытии гирлянды, струны и вспышки разноцветного пламени, сопровождающие спуск по медленной ангельской спирали с высокой плутоновской орбиты вниз, вниз, вниз, к полям бледных цветов, смягчающих лик этого маленького одинокого мира и его близнеца?

Может, немного труб. Может, чуточку огня.

Ночь — вот что произрастает на Плутоне испокон веков. Я считал себя человеком тьмы, но я даже в щёчку её не целовал до заката на той планете, задыхающейся от цветов. Ночь хлынула в мою глотку. Ночь стала моим вином и моим мясом. Ночь стала моей женой и моей любовницей, моей вдовой и моей убийцей, а потом каждый час ещё тысячу раз воскрешала меня целиком и полностью. Стоя посреди того самого зала, где мы устроили рождественский бал, я увидел за ветвящимися на стеклянных панелях морозными жилами повисшую в космосе карусель. Северин здесь ни разу не была. Лишь этот мир она пропустила во время своих безудержных странствий. Ну наконец-то я сделаю то, чего она так и не сделала.