Детство (СИ) - Панфилов Василий "Маленький Диванный Тигр" - Страница 42

— Садитесь!

Переступаем через лавки и садимся, невольно пхаясь локтями и коленками. Тесно! Всё то же хлёбово из жучков и гнилых овощей, будто нельзя хоть по осени закупиться свежим.

Хлеб глинистый, непропечённый, из самой што ни на есть плохой муки. Оно после лебеды-то грех жаловаться на муку, но хоть испечь-то могли бы? Тётка и из соснового луба пекла такое, што вроде как даже и вкусно, а ети вовсе безрукие да безголовые. Даже нарошно испечь так гадко так не каждая хозяйка сумеет.

Ем без особой охотки, не деваться некуда — в голодный год и жук — мясо. И так уж ослаб на таких харчах, да и понос два раза прохватывал.

Как поели — без чая, штоб не разбаловалися, снова молитва.

— Отче наш…

Смотрю, некоторые молятся истово, ажно глаза закатывают от етого… религиозного фанатизма. Противно почему-то, и одновременно грустно. В голову лезут слова «Религия есть опиум для народа…», так ето про них и есть.

Виноватить их не могу, хоть какое-то утешение. Иначе только и остаётся, што в петлю.

— На работы строиться!

Картузы надели, снова перещиталися, и вперёд. Некоторые служители с песнями водят, но не севодня. Бывший унтер с похмелья мается, так што даже без разговоров идём, помалкиваем. А то он быстр на расправу!

Долго шли по колидорам, а они здеся длиннющие! Шутка ли, вошь-питательный приют московский занимает три здоровущих корпуса, выстроенных каре! Отдельно ишшо всяко-разные строения, и всё загорожено. Не так штобы очень, но когда ты всё время в строю да под наблюдением, не шибко-то и побегаешь. Добежишь пока до выхода, так три раза поймать успеют. И форма ишшо приметная, одна только радость, что одёжку выдали.

Есть, наверное, какие-то ходы-выходы, как не быть. Но мне-то екскурсии не устраивают. Так только — видны здания ети с окошков, да разговоры подслушанные в голову легли. Во двор меня не пускают, как неблагонадёжного.

— Пришли, храппаидолы? — Неласково поприветствовал нас мастер открыв на стук дверь мастерской и запуская нас внутрь.

Быстро задав всякому урок, распихивая в спины по местам — длинным, стоящим рядком столам в большой комнате с окном чуть не впол стены. При виде меня он сморщился и особенно сильно ткнул в спину, подпихнув к Генке Ершову, — Вот ему помогать будешь!

Генка ожёг меня ни разу не ласковым взглядом, но смолчал. С полчаса мастер Ипполит Андреич прохаживался промеж нас, заложив руки за спину, и поправляя, если што не так было.

Так-то он руки не распускает, ну если только ухо выкрутит, иль подзатыльник отпустит. Обычно же просто говорит служителю, кто как провинился, и сколько розог отмерить виноватому. Не как другие — палкой сразу по голове. Не злой, в общем.

— Отойду. Смотрите у меня!

Расправив усы под короткой бородкой, мастер погрозил нам пальцем и вышел.

— У, — Кулачок Генки не больно, но обидно врезался в бок, — вот пошто мне такое наказанье? Лошадку игрушечную, и то собрать не могёшь!

— Гена, — Улыбаюся я, и положив игрушку на стол, тесно заставленный деталями, глажу его по коротко стриженой голове, изъеденной язвочками от укусов вшей — не злись, ладно?

— Тьфу ты! — Отступив на шаг, он сплюнул наземь и смерил меня тоскливым взглядом.

Актёрство, оно тово, тяжко даётся. Показывать нужно не то штоб дурачка, а именно што беспамятного, а ето только кажется, што легко! Грань, она тово, тонкая.

Хорошо ишшо, ребята здесь не злые, а то б затуркали совсем. Не то штоб не злые, скорее зашуганные сильно. Севодня ты ково кулками измесишь, а завтра тебе розги за то пропишут. Так только, втихую если в бок ткнуть, да может — по ноге ишшо стукнуть. Оно и ерунда-то, ей-ей! А што ноги в синцах сплошь, так после Дмитрия Палыча и не страшно.

Сплюнул Генка, да и снова принялись мы за работу. К туловам деревянным прилаживаем хвосты да ноги. Работа лёгкая щитается, самая што ни на есть.

За работу в игрушечной мастерской, да и за работу вообще, деньги даже платят. Не шибко много, я бы даже сказал — шибко мало. Какие-то сложные аферы крутят — то вычитать начинают за еду да простыни порченые, крысами погрызенные да сцаками провонянные, то штрафы всякие придумывают. Так как-то, што и пощитать сложно, вечно всё меняют.

На руки и вовсе неохотно дают. Оно так и получается, што деньги вроде как и есть, но их как бы и нет.

Прислушиваться начал, што по соседству мальчишки говорят. Слышно еле-еле, не все даже слова. Они и так-то тихо говорят, так ишшо и губы стараются не разжимать, от чево и вовсе ерундень иногда получается.

— … в больничку попал, — Говорит тощий, вечно кашляющий Гришка Семенихин, стоящий за моей спиной по левую руку.

— Ето с концами, — Криво усмехнулся его сосед Лёвка Надейкин, не переставая работать.

— Да может и нет, — Уныло, с явным сомнением в голосе, — студенты практиковаться будут. Говорят — интересный перелом, експериментальная метода.

— Если экспериментальная, — По господски чётко выговаривая букву «Э», ответил Лев, — то залечат так, што ногу и отрежут, а потом и самово на кладбище.

— Ну может… а может, просто хромым останется.

— Останется? — Лев фыркает, — Што, сильно много кто из больнички возвращается? Если руку там рассёк, то да — зашьют просто, да и отпустят.

— Федул…

— У Федула простой перелом был! Доктор так и сказал — ничево интересного! Даже студенты не напортачили. Других-то вспомни? Много припомнил? То-то, што мало!

— Можешь ведь, когда хочешь! — Ободрил меня Гена, кривовато улыбаясь. Надо же… пока прислушивался, руки сами и тово. А оно опасно — рукастость показывать, значица. Для моего плана иначе нужно.

После обеда снова в мастерскую, а потом в классы — учиться, значица. Тоска… Я ж вроде как дурачок почти, так меня к самым маленьким и определили.

В восемь лет как платить кормилицам-крестьянкам перестают, так дети обычно назад и возвращаются, в вошь-питательные дома. Ну и меня к ним в класс, дядьку мало што не взрослого.

Учитель Илья Модестович зашёл в класс, и все дружно встали, вытянувшись в струнку. Брезгливо оглядев нас, он подошёл к кафедре и сел, помедлив чуть, махнул рукой, велев садиться.

— Егорьев!

— Я! — Светленький, почти до белизны, мальчишка по соседству подскочил, как подкинутый пружиной.

— Софьин!

— Я!

— … Бутовский!

— Я! — И улыбаюсь — дескать, как же здорово, што обо мне вспомнили!

Закончив перекличку, он встал и написал на доске несколько букв и слогов, которые мы сейчас проходим.

— Вэ! — Принялась мычать мелюзга, и я вместе с ней.

— Ворота!

— Ворон, верёвка!

Илья Модестович тыкает указкой, не вставая с места, и тыкнутый должен сказать слово на «В». Тычок в мою сторону…

— Вата! — Сообщаю радостно и улыбаюся вовсю, гордо оглядываясь по сторонам. Мелюзгу ету за ориентир взял. Штоб по ней умственность равнять, да не самым, значица, шустрым.

Помычали так, да и раздали прописи. На доске образцы, как писать надо. Пишем, стараимся. Плохо выходит то — всё мне мнится, што ручка другая должна быть, и ето мешает.

Один из мальчишек, сидящих на передней парте, подпустил шептуна.

— Кто? — Брезгливо зашевелил носом учитель, — Архипов? Скотина такая, ты ещё в штаны наделай!

Подскочив, он несколько раз ударил тяжёлой дубовой указкой по голове мальчишки и ненароком рассёк бровь. На етом и успокоился, бросив указку к себе на стол и открыв окно. Потянуло стылым осенним воздухом, куда как прохладным для середины сентября.

Зябко… Учителю-то што? Он в мундире форменном, а мы только в рубашках сидим, ёжимся.

Архипов сидит, прижав рукав к брови, да пишет старательно. Не дай бог, кровью накапает, ишшо пуще достанется!

В дверь постучали, и прокуренный тенор служителя спросил:

— Разрешите, Илья Модестович?

— Входи, Пётр! — Раздраждённо ответил учитель, отойдя наконец от окна.

— Бутовского требуют, — Важно доложил служитель, вытянувшись перед учителем.