Не прикасайся! (СИ) - Веммер Анна - Страница 55

 - Депрессию можно вылечить.

 - Да. Возможно. Только сильно вы ее вылечили, что она так и не поняла, что ее любят? Помогли ваши психологи и психиатры?

 - Молчал бы уж, - беззлобно бросает Никольский, - у самого ученицы сбегают от безответной любви и на машинах столбы собирают.

 - Я об этом и говорю. Мы тут оба не святые, поэтому надо думать, от чего будет меньше последствий.

 - А то я по твоим глазам не вижу, чего ты там надумал. Блядь, и угораздило тебя подойти к моей дочери!

 Он в сердцах бросает стаканчик в урну, и тот поднимает кофейные брызги. Возмущенный взгляд медсестры остужает Никольского-старшего. А я больше не намерен участвовать в съемках сериала. Ни за что на свете я не расскажу Насте, что ее отец слушал часть нашего разговора, хоть это и был единственный способ заставить его поверить и успокоиться насчет нас.

 - Я не хочу, чтобы она всю жизнь думала, что по ее вине умерла сначала мать, а потом и ребенок. И не хочу, чтобы эта мысль ее заживо сожрала. И точно так же, как и вы, я хочу, чтобы она видела, смогла кататься и смотрела, что подписывает в ЗАГСе на регистрации. Поэтому завтра утром ваша задача – убедить Настасью в том, что какое бы решение она не приняла, мы ее не бросим. Ни с ребенком на улице без помощи, ни без ребенка со зрением. И не дай бог вам привить ей чувство вины, если она откажется от операции.

 - Ты мне угрожать решил? – опасно щурится Никольский. – А не стремно?

 Я закатываю глаза.

- Что ж, хоть кому-то за вашу дочь «не стремно» вступаться. Давайте уже ко мне в компанию. Все, Борис Васильевич, я пошел искать гаденыша и засовывать ему в задницу букет. Завтра в восемь. И подумайте о том, что Настя все же не виновата в смерти вашей жены и неплохо бы ей об этом сказать.

Когда я поднимаюсь, на лице Никольского крайне задумчивое выражение. О, для него непросто отказаться от привычки приказывать, командовать и впихивать свое благо в детей. Что бы Настя завтра ни решила, отношения между ней и отцом навсегда изменятся.

Выберет операцию, что бы я там ни говорил об убеждении, для Насти это окажется непростым решением. Миллионы женщин без вопросов делают аборты, спасают здоровье или жизнь, но между призрачным шансом на благополучие и страхом одиночества выбирает все же значительно меньшая часть.

Выберет ребенка, скорее всего лишится шанса на пересадку и получит роговицу только если кто-нибудь откажется от операции, да и то не со стопроцентной вероятностью. Я плохо знаю правила и законы в этом случае, но это та сфера, где деньгами можно подтереться.

На самом деле Насте нужно огромное чудо. Сказка, свалившаяся с неба. Только вот мы, похоже, не в сказке, и наша книга совсем без картинок.

 Мне не хочется возвращаться в гостиницу. Там слишком нервно, слишком много звонков и вопросов, слишком много суеты. Наверняка принесли ужин, который добрая Анька заказала вместе с номером, но во рту привкус «таксебешного» кофе, и странная опустошенность.

 Я до сих пор не осознаю, что у меня может быть ребенок. И что я должен всеми правдами и неправдами убедить Настю от него отказаться. Ей нужны глаза, ей нужно видеть.

 Наверное, насмотревшись на эту мелкотню, которая поначалу обожает тренера, я прихожу к мысли, что совсем не против завести одного такого. Отдать его в какой-нибудь спорт и как обычный родитель ходить на соревнования, игры или выступления. Я завидую братьям, люблю племянников, но всегда думал, что дети существуют для кого-то другого, не для меня. Мне хватало тех, которых я ращу на катке. Они меняются, из милых смешливых малышей превращаются во взрослых спортсменов. Вместо обожания в их глазах ожидание: тренер, поставь на пьедестал! Дай медаль! Хочу быть звездой!

 Они вырастают и уходят, а некоторые остаются.

 И только Настя вернулась.

 Не знаю, что привлекло меня в ней, когда я увидел ее в холле «Элит». Просто беззащитная слепая девочка, с идеальной фигурой, роскошными волосами и легкой, будто извиняющейся, улыбкой на губах. Я рассмотрел влюбленную в меня девчонку лишь когда она лишилась зрения и ураганом ворвалась в мою жизнь спустя четыре года.

 Не хочу в гостиницу, поэтому иду к Насте. Охрана, к счастью, предупреждена, и лишь проверяет документы перед тем, как впустить меня в палату. Настя спит, и я стараюсь ступать бесшумно, чтобы не разбудить ее и не испугать. Она уже вылезла из-под одеяла. Спит спокойно и крепко.

 Я не имею права ошибиться. Это не те отношения, из которых можно выйти сказав «прости, дорогая, но ты мне надоела». Либо раз и навсегда, либо уходить сейчас, потому что так хоть и будет мучительно больно, не обернется катастрофой для нее.

 А ведь если уйду, она сделает аборт и вернет себе глазки.

 Только нужны ли они девочке, которая влюбилась так сильно, что пронесла это чувство через спорт, травму, обиду, слепоту. На самом деле я боюсь, что не смогу любить так же сильно. Мне казалось, я вообще это не умею, а сейчас думаю: а вдруг умею, но не так? Неправильно, не так, как нужно?

 Уйти, наверное, слишком жестоко. И с куда большей вероятностью она не получит зрение, а навредит себе еще сильнее.

 Мне хочется коснуться, запустить пальцы в мягкие волосы, послушать мерное дыхание, но тогда Настасья проснется, а она слишком устала, чтобы всю ночь развлекать меня разговорами. Поэтому я сажусь в кресло в палате и всего на секунду закрываю глаза.

 Когда слышу чьи-то голоса, тут же вскакиваю, и с удивлением обнаруживаю в палате два интересных элемента: Никольского-старшего и солнечный свет.

 Настька слабо хихикает, услышав, как я вскочил.

 - Проснулся.

 - Я спал… вот черт…

 Тру глаза руками и смотрюсь в зеркало: волосы растрепаны, рубашка помята. А еще затекла спина… тоже мне, спортсмен херов. Как я умудрился проспать всю ночь и не заметить?

 - Ты как? – спрашиваю.

 - Еще шатает. И очень сушит горло. Сегодня взяли анализы. Ты крепко спал.

 В ее голосе какая-то удивительная забота, отчего в горле появляется комок. Я подхожу к постели, чтобы сесть рядом, и вдруг, прикоснувшись к Насте, понимаю, что она слишком горячая. Растерянно смотрю на Никольского-старшего, но он только пожимает плечами, явно понимая не больше моего.

 - Я должна решить, да? – грустно спрашивает Настя. – Сейчас ведь, так? Иначе потом будет поздно.

 Нахожу и сжимаю ее руку, неожиданно для себя понимая, что сердце бьется очень гулко и сильно. Поддавшись мимолетному порыву склоняюсь к уху и тихо, чтобы не услышал ее отец, говорю:

 - Насть… я тебя все равно никуда не пущу. Что бы ты ни решила. Ни слепую, ни зрячую, ни беременную. Поедем с тобой к морю. Если захочешь – увидишь его сама, а если вдруг не получится или не захочешь – я тебе расскажу. Перечитаю кучу книжек, научусь описаниям и расскажу обо всем, от пляжа до неба. Я тебе обещаю, хорошо? Честно, всю свою библиотеку вызубрю. Насть… обе книги, я клянусь!

 Она смеется, прижимаясь ко мне лбом, и мелко дрожит. А ее отец ждет, и я даже не знаю, поговорили они или нет. Что он сказал ей и как надавил?

 - Я все решила. Наверное, так будет лучше, потому что я должна думать не только о своих желаниях, и… не знаю. Я наделала столько ошибок, что хочется хотя бы раз сделать все правильно. Саш, я…

 Ее обрывает врач, вдруг появляющийся в палате. Пусть будут прокляты эти идиотские стеклянные и совершенно бесшумные двери. Нельзя ли устраивать обход позже?!

 - Простите, что прерываю, однако мне нужно осмотреть госпожу Никольскую. Пришли результаты анализов. Анастасия, вас ничего не беспокоит?

 - У нее температура, - отвечаю я.

 - Очень хочется пить, кажется, у меня заложило нос. Всю ночь дышала ртом и теперь болит горло. А что с анализами?

 - У нее скоро операция по трансплантации роговицы, - напрягшись, говорит Борис. – Что?

 Пока Насте меряют температуру, слушают легкие и осматривают горло, я нервно хожу из угла в угол и даже радуюсь, что меня никто не видит.