Опасное задание. Конец атамана (Повести) - Танхимович Залман Михайлович - Страница 17

Из боковых дверей, ведущих в зал, вышел полковник Сидоров. Он подошел и сел рядом с атаманом по другую от Да У-тая сторону.

— Ниче, доберемся и до энтого гада тоже, — Савва ласково тронул за локоть Махмута. — Ниче.

Он снова прильнул к щели. Не отрываясь, глядел в ярко освещенный зал и Ходжамьяров.

— Выдь-ка на терраску, — шепнул ему вскоре Думский. — Как там возле конюшни, не слыхать ли чего? Вроде там шумнули сейчас. Может, Алексей влипнул? Чего-то болит за него душа.

А Сиверцев в это время лежал под навесом в обнимку с вконец захмелевшим подхорунжим Иваном Телешевым и врал ему про станицу Белую, «где красная падаль, поди, жилы повытягивала уже из отца с матерью», и грозился отомстить за них сполна, когда вернется вскорости на Кубань.

Телешев растрогался и всхлипывал. Он был тоже с Кубани.

Рядом, на постеленном брезенте, приканчивал вторую бутыль остальной атаманский конвой.

— Ты, казак, прямо в точку угадал. На такую кумпанию натакался, — с трудом выталкивая из охрипшей глотки слова, говорил подхорунжий.

— А че! Гулять так гулять, — таращил осовелые глаза Сиверцев. — Господа-то вон гуляють. Ну, а мы рази хуже? Я, братишка, понимаешь, завел тут кралю, куфарочку однуё. Она, значится, меня и снабждает. А несть-то, знаешь, куды? Я бы разгрохал эти бутыли о лесину какую-нибудь. Я, ить, уже крепко лакнул.

— Видать. А все же сопля ты, хочь и лычки на тебе, — объявил вдруг неизвестно на что рассердившийся Телешев.

— Но, но, — насторожился Сиверцев.

— Вот те и но. Я куды хошь такую-благодать упер бы и не сплеснул. Первач же настоящий. Шпирт, можно сказать, не ханжа тутошная.

— Упер бы?

— Право слово упер. И сосал бы его один на один, а ты! — и Телешев недоумевающе вскинул руки. — Будто задобрить нас вздумал.

— Нужна мне ваша доброта, как собаке пята нога, — обиделся Сиверцев и высвободился из объятий подхорунжего.

Кое-кого из конвоя уже сломил накрепко сон. Постепенно храпа под навесом становилось больше.

— Ну-к, я пойду. Можо ишшо у Глафирки пострелю на опохмелку. А?

— Давай вместях, — попытался встать на ноги Телешев.

— Не, — остановил его Сиверцев. — Она одного меня уважает.

— Дуй тогда, ладно.

— Не то, может, хватит? Вдруг вас затребуют сопровождать.

— Какой там. Атаман наш, ежели до даровой рюмки дорвется, ране чем под утро не вылезет из стола. Завсегда перед утром уезжаем.

— Може, хватит все же?

— Иди, ежели старшой по званию приказывает.

Сиверцев с трудом засунул в торбаза бутыли, постоял, пошатался и пошел, выписывая вензеля ногами. Его почему-то упорно заносило в сторону конюшни, где у коновязи стояли полторы дюжины коней.

Когда Алексей пробрался сквозь них, двенадцать подпруг были надрезаны и держались на «волосках». Теперь стоило ухватиться за луку — и седло сразу же сползет под брюхо лошади.

«Пусть теперь догоняют в случае чего».

Вскоре Сиверцев добрался до речушки и, потягивая цигарку, умостившись среди друзей под брезентом, рассказал им, как важнецки погулял с атаманским конвоем. Уже схлынула мотыльковая метель, очистилась река. В который уже раз за короткое время из ее прибрежных кустов поднималась одна и та же стайка диких уток и со свистом, рассекая темь, проносилась мимо, в гущу ночи, шарахаясь и от освещенных окон губернаторской виллы, и от гремевшей там музыки, а Думский и Махмут все еще не давали о себе знать.

Махмут осторожно спустился с веранды и, неслышно ступая, пошел вдоль заборчика. Начинался дождь. Шум вдали нарастал, доносились отдельные слова, выкрики, ругань. Махмут прислушался. Шум шел не от конюшни. Ссорились у ворот. Стало ясно: что-то не поделила кучерская братия. Можно было поворачивать назад, однако, Махмут не торопился это сделать. Он стоял, наблюдал за нарастающей силой дождя, и в душе у него крепла уверенность, что все сегодня складывается как нельзя лучше. Даже дождь. Что недалек уже час, когда атаман и полковник Сидоров, пошатываясь, подойдут к коляске и плюхнутся на ее сиденье. И многое тогда в благополучном исходе всей операции будет зависеть от него — Махмута Ходжамьярова. Ему предстоит теперь занять место на козлах пролетки, потому что он лучше других знает подступившую к губернаторской даче рощу и все избороздившие ее вдоль и поперек многочисленные дороги. В такую темную ночь среди них нетрудно заплутаться. А надо будет как можно скорее проскочить вдоль поймы, миновать стороной болото и выбраться в степь.

Махмут перебрал и восстановил в памяти весь путь через рощу: сворот, который надо пропустить, чтобы не очутиться в ловушке — там дальше непролазная топь, кусты джиды, которые следует оставить только правее, спуск к речке прямо на мост, идущий между двумя, похожими на верблюжьи горбы холмами, и незаметный, сразу за мостом второй сворот, который приведет к небольшому топольнику — за ним уже степь.

И еще вспомнил почему-то Махмут секретаря укома партии Ивакина, его слова, сказанные полгода назад. Ивакин вручал ему тогда партийный билет. И слова он говорил обычные, уже неоднократно слышанные от других. Но в тот раз они прозвучали совсем иначе и запали в душу с особой силой.

«Ты теперь коммунист, Ходжамьяров, — говорил секретарь укома. — А знаешь, каким человеком должен быть коммунист? Это, брат, такой человек, который жизнь отдаст без боязни за большевистскую правду, за дело мировой революции. Вот как! Потому гляди, проверяй себя на том».

«А если именно сегодня потребуется отдать жизнь ради победы революции. Как тогда? Сможешь?» — спросил себя Махмут и, подумав так, содрогнулся и от созревшей в душе готовности не остановиться ни перед чем, и от больно уж непривычной своей неожиданностью такой мысли. Шум за воротами понемногу стихал, зато усиливался дождь. Махмут пошел к веранде.

В это время Дутов, проглотив очередную рюмку коньяка и раздавив языком ломтик лимона, от чего лицо у него сморщилось и на нем резче проступили морщины, уверял Да У-тая, что никогда не гонялся за властью, за почестями, никогда не нарушал и не собирается впредь нарушать этот свой принцип, как и свое честное офицерское слово.

Сидоров прислушивался к этим заверениям атамана, и по его лицу скользила мимолетная, тонкая, как бритвенное лезвие, усмешка. Полковник думал: «А кто, не поделив власть, предал Анненкова, бросил его целиком, со всей армией, на съедение красным? Кто открыл фронт, удрав через Джунгарские ворота сюда, в Синцьзян? Не поступи ты таким образом, атаман, кто знает, возможно, большевикам не удалось бы так скоро разбить Виктора Семеновича».

Сказать, о чем думал, Сидоров не мог, не смел. Дела у него пока были неважные. Атаман держал его при себе в черном теле и все отделывался одними обещаниями назначить командующим ударной армейской группой из четырех конных корпусов. Но с каждым днем Сидоров все больше не доверял Дутову. Атаман же не замечал насмешки Сидорова, наклонившись вперед, продолжал говорить о будущем России. Он, когда хотел привлечь к себе внимание, всегда упирался медвежьими своими глазами в переносицу собеседнику и сверлил его ими, как буравчиками, сейчас он ими сверлил Да У-тая. Тот отклонялся назад, но никуда деться от атамана не мог, да и не хотел, видимо. То, что говорил Дутов, его интересовало. Атаман доказывал, что России нужен новый повелитель, который навел бы на ее земле порядок, пронесся бы по ней от края до края, как божья кара. И он, боевой русский офицер, атаман Дутов, если ему помогут по-настоящему бывшие союзники в войне с Германией, как они это обещают, возьмет на себя такую миссию. Возьмет, потому что иначе нельзя, потому что просто невозможно смотреть без содрогания, как вчерашние быдла, выкурив законных владельцев, хозяйничают в их родовых имениях.

— И самое страшное, самое неприятное, — все ближе и грознее надвигался Дутов на губернатора, — это то, что никто нигде не может быть спокойным, пока в России не потушен очаг пожара. Большевистская зараза проникает всюду. Вон уже в Германии что творится? А в Венгрии? И у вас здесь скоро начнет поднимать голову всяческая рвань, способная только плодить нищих да грабить. Не исключено, — указал атаман плавным жестом руки на одну из стен дома, — что и у вас запылают такие вот дачи и поместья уважаемых людей.