Опасное задание. Конец атамана (Повести) - Танхимович Залман Михайлович - Страница 23

Чалышев осмотрел карабин и неопределенно повел плечами.

— Где задержанные? Ты их, думаю, по отдельности посадил.

— А то как же. Один из них однопалый. По-моему, он главарь.

Чалышев вскинул голову.

— Однопалый?

— На правой руке четырех пальцев нету. А что, встречался с таким?

— Нет, тогда не он, — уверенно бросил Чалышев. У того на левой руке не хватало пальцев, один мизинец торчал.

— У этого мизинца нету.

— Пойдем, взгляну.

Когда они открыли дверь в камеру, однопалый поднялся с пола, на котором сидел, поджав под себя ноги, шагнул к Чалышеву и уперся в него мерцавшими из полумрака кровавыми каплями зрачков.

Подступил ближе к однопалому и Чалышев. Махмут увидел, как туго набрякло у него лицо, будто постарело мгновенно. Он опустил подбородок, словно собрался сбить с ног Оспана, но пересилил себя и со сдержанной усмешкой заговорил:

— Может, скажешь, аксакал, где это и в каком кстау винтовки, как шерсть на баранах, растут?

— Аксакал уже сказал, что надо, — хрипло ответил ему однопалый и, протянув руку, попросил: — Угости, начальник Чалышев, табаком старика.

Чалышев, подумав, передал однопалому пачку папирос, круто повернулся, подтолкнул вперед Махмута, вышел, захлопнул дверь камеры, набросил засов и закрыл его на замок.

А когда вернулся к Махмуту в кабинет, спросил:

— Ну, так что ты предлагаешь?

— Один из задержанных уйгур. Больной он очень. Хочу допросить его. По-моему, он должен кое-чего рассказать.

— А может, в чека поскорее отправим? — неуверенно предложил Чалышев и выжидающе замолчал.

— Нет. Вначале допрошу уйгура, — отклонил это предложение Махмут.

— Думаешь, признается?

Махмут неопределенно повел плечами. Особой уверенности в этом у него не было. У Чалышева на какое-то мгновение еле приметно дрогнула скобка усов. Не первый день знал начальник милиции однопалого Оспана и был уверен: не таков он человек, чтобы брать на дело длинноязыких. Наверняка помощников подобрал под стать себе. Каленым железом их жечь — и тогда ничего не скажут. Чалышев тронул усы и торопливо, словно боясь опоздать со своим согласием, сказал:

— Уж если так горячо настаиваешь, допрашивай. Обещаю два дня никому ни слова про этих бандитов. Крейз и Думский вернутся послезавтра. Вот и преподнесешь им подарок. А то действительно засмеют, скажут, поймать поймали, да ничего не узнали.

— Два дня много. Сегодня все решится. — Махмут удивился, что Алдажар так быстро уступил.

А тот уже положил ему по-дружески на плечо руку и сказал задушевно:

— Сегодня? Еще лучше. Но только отдохни немного. Вон вид-то у тебя какой. Сегодня нас Ходжеке на плов зовет. Говорит, ты совсем от дома отбился. Шагай домой, завтра допросишь.

— Нет, Юлдашева я сейчас допрошу.

— Ну, что ж, — скомкал на лице улыбку Чалышев, поднялся и стремительно вышел из кабинета. Стукнула наружная дверь, и все стихло.

Махмут велел привести Кабира.

— Садись, Кабир.

Кабир тяжело опустился на табурет и окинул тоскующим взглядом стены комнаты.

«Молодой, а волосы наполовину седые», — подумал про него Махмут.

Старый чапан, подпоясанный грязным платком, не мог скрыть худых угловатых плеч Кабира. Тонкая слабая шея, казалось, с трудом удерживала его крупную голову. Кабир был красив, прямонос. Его глаза, сжигаемые болезнью, полыхали жаром. Большие и тяжелые, в ссадинах, мозолистые руки устало лежали на коленях. Махмуту показалось, что за эти несколько часов уйгур осунулся еще больше.

— Доктора пришлю тебе завтра.

Кабир вскинул брови, будто прислушался к чему-то своему:

— Ты в прошлый раз сказал, будто советская власть таких, как я, без денег лечит. А скот она бедным пастухам тоже дает без денег? — спросил он глухо, с напряжением, и ждал ответа на свой вопрос, полузакрыв глаза. Кончики пальцев у него подрагивали от волнения. Второй раз за многие годы отсутствия возвращался Кабир на родную землю.

В 1916 году, как только русский царь объявил о мобилизации казахов в армию, Оспан отправил его с отарами за кордон. И там, в горах, на безлюдных пастбищах он оберегал все эти годы отары однопалого. Оспан же то исчезал надолго, то появлялся снова и тогда рассказывал о большевиках, о том, как они расправляются с теми, кто верит в милость аллаха, следует его законам. Как они окружают ночами аулы и наутро от них остаются одни головешки и трупы.

Оспан видел это собственными глазами. Он говорил, что красная зараза хуже самого страшного джута, страшнее черной оспы.

Кабир верил всему рассказываемому Оспаном. Он не представлял, что может быть иначе. Он считал Оспана одним из справедливейших людей на свете. Ведь тот кормил его, давал место в юрте и когда очень уж донимал голод, разрешал прирезывать барашка.

А месяц назад Оспан взял его с собой. Ночью они перешли границу. Но в тот раз Кабир ничего не приметил такого, что заставило бы задуматься, поколебало бы сложившиеся убеждения. Он пробирался по родным местам, сжигаемый ненавистью к большевикам, которые хозяйничали теперь здесь. Да и пробирались они с Оспаном по этой земле глухими дорогами, притом ночами. Они везли винтовки. Вблизи Джаркента, в одной из падей, отдали их и вернулись в Суйдун.

В эту же последнюю поездку все произошло иначе. И уже которые сутки у Кабира раскалывается от дум голова, нещадно печет грудь. Неужели столько лет он находился на ложной дороге, где, кроме подачек от Оспана, ничего не было и не могло быть. Кабир не открывает глаз, он ждет ответа от сидящего напротив за столом милицейского начальника, которого зовут Махмутом. И не может этого ответа дождаться, хотя знает заранее, каким будет этот ответ. Ведь не лгал же ему про то, как живет и жил верный друг детства, такой же, как он сам, безродный батрак Аукен Джанаков, с которым в эту, так неудачно кончившуюся поездку неожиданно свела его судьба. Он побывал в доме Аукена (пробрался туда, пока Оспан, напившись кумыса, крепко спал) и видел его семью, его дом, постель, угощался приготовленным другом детства жирным пловом. А то, что видели глаза, чего касались руки, из сердца не выкинешь.

Так неужели все годы, услышав ночами голодный волчий вой, он напрасно вскакивал и бежал к овцам, боясь потерять хоть одного барашка из огромной отары Оспана, боялся навлечь на себя его гнев. Неужели не он, Кабир, а считавшийся когда-то неудачником Аукен, выбрал ту дорогу, по которой следовало идти. Неужели Оспан, паршивый лжец и обманщик, сумел так обвести, так надуть, как хитрая лиса глупого зайчишку.

Но почему медлит с ответом сидящий напротив за столом милицейский начальник?

Кабир кашлянул, ощутив страшную пустоту вокруг.

— Советская власть, — это такие, как я, как ты…

Кабир открыл глаза, начальник продолжал рассказывать, и в его глазах теплилась улыбка:

— Когда-то здесь, — кивал он неопределенно, — жил богач Токсамбай. Ты нездешний и такого не знал. А мой отец всю жизнь на него батрачил. Сейчас отец живет в доме этого Токсамбая. Советская власть так распорядилась. Жалко, не знал ты Токсамбая.

Милицейский начальник говорил просто, с искренним сочувствием, как будто Кабир ему был другом детства. И это непривычная простота чужого человека подкупала Кабира.

— Токсамбая? — Кабир вздохнул. Он знал Токсамбая. Ведь он когда-то жил в этих местах. И Ходжамьяра он тоже знал немного. Совсем немного. «Так вот чей ты сын, Маке!»

— Может, расскажешь все-таки, кому везли винтовки. От кого?

Кабир распрямил спину, сплел пальцы рук, опустил их между колен. Трудно было рассказывать. Но и не было сил молчать, просто невозможно было молчать.

— Пиши, сын Ходжамьяра — придвинулся с табуретом ближе к столу Кабир, — все пиши. Как я, худой верблюд, отбился от каравана. Всю ночь об этом думал в турме, сидел и думал: Верблюд как? Увидит кусочек травы, совсем маленький кусочек, и идет, еще увидит, еще идет. Когда съест траву, смотрит — один остался. Вечер к нему навстречу бежит и волки. Тогда верблюд обязательно кричать будет. Не хочет умирать. Вот и я хочу кричать, как верблюд. Не в кстау мы нашли винтовки. В Суйдуне и Кульдже у большого начальника, Дутов его фамилия, винтовки берем. Я второй раз их вожу. Оспан много раз возит.