Опасное задание. Конец атамана (Повести) - Танхимович Залман Михайлович - Страница 43

Под крепким и крупным телом атамана жалобно поскрипывало кресло. С каким наслаждением распахнул бы он сейчас ведущую в кабинет дверь, вызвал конвой и приказал:

— По полсотни шомполов каждому, а япошке полторы порции. Да так дать, чтобы готовые отбивные из их задниц получились.

Но вместо этого атаман натужно улыбался полными губами, играл двумя ямочками на щеках, появляющимися вместе с улыбкой. «Что ж, политика превыше всего», — вспомнил он слова Гете. Лучше с этими, чем с теми, которые сейчас распоряжаются в России. С этими можно любезничать, им можно улыбаться, с теми это исключено. С этими можно найти хоть какие-то точки соприкосновения, общие цели, договариваться, с теми все это абсолютно невозможно.

— Танки пудут, генераль. Все зависит от первых успех. Танки вас пудут догоняйт на берегах Волги.

— О, Ворга! — восхищенно закатил глаза японец. — Я снаю Ворга. Кушар ситиррядь, такая рыба ситиррядь. Я правирно по-русски зови эту рыбу?

Атаман зло посмотрел на японца. По тому как тот в прошлые встречи также восхищенно закатывал глаза, называя Байкал, Шилку, Селенгу, разглагольствовал про забайкальское золото, про Шахтаминские прииски, упоминал про «омуря», «пуснину» и уверенно, как по своей, водил по карте коротким мясистым пальцем, нетрудно было догадаться: «Все излазила и выглядела, везде побывала эта длиннозубая шимпанзе…»

«Эх, по сотне бы шомполов каждому», — почти простонал атаман, и от острого желания распахнуть дверь кабинета, позвать конвой даже поднялся с места.

— Хорошо, господа. Через месяц мои эскадроны напоят коней волжской водой. А пока, господа, прошу всех ко мне домой. Отужинать, чем бог послал.

Гости атамана заметно оживились.

— О! Я знайт русское гостеприимство. Называйся оно, — вспоминая, американец пощелкал пальцами и очень обрадовался, когда вспомнил, — это хлебосольство? Так? — уточнил он все же.

— Правирно! — воскликнул в поддержку атамана представитель японской армии. — Я осень рюбрю русскую водку и пермени. Осень рюбрю. — Он первым двинулся из кабинета и, казалось, торжественно нес впереди себя поблескивающую обойму зубов. Такой ослепительной была его улыбка.

Только через четыре часа, проводив гостей, атаман вернулся в штаб и прошел в кабинет. Он решил переписать приказ и показать своему начальнику штаба (этому кретину), как нужно составлять исторические документы.

Кабинет погружался в темноту. Она выступала из всех его углов, шагала от зашторенных окон.

Дутов самолично зажег висячую двадцатилинейную лампу «Молния» и вторую поменьше. Ее он поставил на стол слева и расстегнул верхнюю пуговицу кителя. Было немного душно. Казалось, что все еще наносит запахом горелого лука и чеснока от харчевни. Обмакнув перо, атаман задумался.

Весь день приглядывался Сиверцев к ловкому, будто слитому с конем Саттару. Иногда замечал, как по его лицу блуждала спокойная улыбка. И до этого некрасивое, оно становилось от улыбки мягким и влекущим к себе. Даже не верилось, что так мгновенно может совершенно преображаться лицо человека.

А Саттар, словно чувствовал этот взгляд Сиверцева, оборачивался к нему и, встречаясь с ним взглядом, медленно, как бы нехотя, отводил свой. Вообще-то он привык всю жизнь видеть на себе недоверчивые, оценивающие взгляды чужих людей. Но этот был не такой. Он не походил ни на чалышевский, который будто вползал в душу и выпытывал: «А ну, признавайся, не продал ли ты меня, чекистам, связной?». И на токсамбаевский не походил. Тот смотрел на него всегда сквозь холодную прорезь век, как бы предупреждая: знай свое место, бездомный джатак. Оно у порога.

Многие, очень многие смотрели на него то с презрением, то с брезгливым безразличием, то с нескрываемой злобой. Иногда оценивающе: а что можно получить от тебя, какую выгоду ты принесешь, степной джигит?

Только Айгуль смотрела иначе: внимательно, участливо. Но ее глаза закрыл тиф. С той поры не устает тосковать по ней сердце, а из памяти не исчезают две тонкие косы, заброшенные за плечи, и все продолжает звучать в ушах звонкий девичий смех.

Думать об Айгуль, с тех пор как ее не стало, было всегда тяжело. Сегодня почему-то особенно. И Саттар упорно гнал от себя мысли о девушке. Это наконец ему удалось.

Но тут же на смену исчезнувшей Айгуль пришли другие воспоминания. Так незаметно, в который уже раз за сегодняшний день, он возвращался к разговору в ЧК с Крейзом. А возвращаясь, не переставал недоумевать: как получилось, что рассказал он в тот раз латышу без утайки про всю свою жизнь. Как тот сумел заставить его сделать это?

Оттого, что не понимал, и блуждала по его лицу растерянная, но теплая улыбка. Возможно, потому что тепло от необычного разговора с председателем ЧК сохранилось в душе до сих пор.

Эту-то улыбку Саттара и примечал Сиверцев. И тоже недоумевал в свою очередь: «Ведь впереди может произойти всякое, а он посмеивается».

Саттара же, чем дальше продвигались они к границе, тем более охватывало ощущение новизны порученного ему дела. За кордон он хаживал и раньше. Но тогда из-под палки приходилось выполнять наказы князя или Токсамбай, а изредка и Салова. Сейчас же, как сказал Крейз, он едет выполнить волю народа. Это совсем другое уже.

И Саттар боялся одного: а вдруг случится так, что он не сможет, не справится, не сумеет выполнить эту волю? Что тогда? От таких мыслей Саттар на миг терял стремена, и сердце у него словно срывалось в глубокую пропасть, у которой совершенно не было дна.

Между тем дневной зной постепенно сменялся вечерней прохладой и прозрачными звонкими сумерками. Приближался перевал и та тропа, которую знал только он, Саттар Куанышпаев. Свернули на нее, когда с Млечного Пути на самый край перевала осыпалась серебристая пыльца со всех звезд разом.

За перевалом начиналась уже чужая земля. Взошла луна и, щедро обрызнув сиянием отдельные низкие деревца чингиля, поросшую спорышем степь и небольшой кишлак впереди на этой чужой земле, спряталась за похожую на лисий хвост тучку.

— Уйгуры живут, — тихо пояснил Саттар.

Сразу за кишлаком, из-за длинного, стоявшего на отшибе сарая раздался резкий возглас:

— Стой. Кто идет?

На дороге выросла настороженная фигура с поблескивающим карабином в руках.

— Свои.

— Я те дам вот свои! Один ко мне, другие на месте чтоб!

— Да свои же! — Сиверцев вплотную приблизился к казаку и сказал: — Чего орешь? Пароль спрашивай.

— Ни про какие пароли не чую. Велено задерживать любых.

— Ну, задерживай тогда, — уже веселее препирался Сиверцев с молодым курносым казачонком. Все на нем было широко и непригнано: фуражка, сапоги, гимнастерка, ремень.

От сарая отделилась еще одна фигура. В это время с месяца скатилась облачная кисея, и четче обрисовалась четверка нерасседланных коней, привязанных сразу за дорогой к ветлам. Перед Сиверцевым стоял Иван Телешев, тот самый подхорунжий, с которым он пил водку в конюшне Да У-тая и которого после срезал из-за валуна пулей.

«Не добил, выходит!»

Телешев повернулся, и Сиверцев увидел, что у него нет правого уха. Совсем нет, начисто.

«Тогда, наверное, — мелькнула мысль, а душу уже опалило страхом, — вдруг признает!» — Сиверцев нагнулся, поддал черенком кнута в бок коню да еще незаметно рванул удила.

— Тпру, дьявол! — заорал он чужим голосом. Конь, испуганно всхрапнув, затоптался на месте, попятился.

Саттар, инстинктивно почуяв неладное, выдвинулся вперед и стал перед подхорунжим.

— Почему неправильно задержал? — закричал он властно. — Почему пароль не требуешь? Не знаешь? К атаману прибежим, скажем про тебя.

— Я те вот покажу атамана! — из-под фуражки с приплюснутым щегольски козырьком на Саттара смотрели злые глаза. Толстые губы подхорунжего блестели, словно смазанные салом.

— Я те покажу, — повторил Телешев, выругался, качнулся, едва устоял на ногах. Был он пьян-распьян.

— Не подчиняются. Супротив идут, — подал обиженный голос казачонок. — Паролю требуют.