Опасное задание. Конец атамана (Повести) - Танхимович Залман Михайлович - Страница 53

Избасар стал прилаживать на спину плоский, оплетенный веревочной сеткой жестяной банчок.

Потянулся за вторым банчком Мазо.

— Э, Яна, — остановил его Избасар, — казахи говорят: «Где копыту ступить тесно, там арбе делать нечего». Один пойду.

— Договорились же?

— Передумал. Мало ли!

Все же Мазо коснулся рукой пояса, где висел рыбацкий нож, и решительно забросил за спину банчок. Лицо у него белело продолговатой заплатой, глаз не было видно.

— Ты же, Базар, совсем ослаб. Не справишься…

Избасар рассердился:

— Приказ понимаешь? Какой большевик ты, если приказ не слушаешь? — он положил на плечо Мазо медвежью лапу, давнул, чтобы показать — осталось еще силенки, хватит. И шагнул к борту.

Ахтан и Кожгали взяли его подмышки и бережно, без всплеска спустили в воду.

— Пошел, Избаке? — тихо спросил его Ахтан.

— Пошел, — так же тихо ответил Избасар.

Через мгновение он затерялся в чернильной темноте моря. А за косой, на берегу, в это время вспыхнул костер.

— Эх, шакалы, не спят, — сжал кулаки Ахтан.

Иногда костер заслоняла чья-нибудь фигура.

— Не спят, собаки, — вздохнул Кожгали.

Избасара же костер не тревожил. Он знал: как бы ни пялили в темноту глаза, сидящие у костра, они ничего не разглядят. Зато сами будут как на ладони. Беспокоило лишь, что разожжен костер где-то невдалеке от колодца.

Чем ближе к берегу, тем осторожнее брел Избасар. Постоял немного, послушал, выбрался на песок и пополз к сереющему впереди кустарнику. От него, вжимаясь в каждую ямку, замирая даже от собственного шороха, дальше. На пути неожиданно наткнулся на что-то: «Ага, дувал», — его хорошо было видно с реюшки. Нащупав в дувале выбоину, втиснулся в нее и очутился у длинного рыбацкого сарая с дверями по торцам. Обогнув угол, проскользнул в глубь сарая и прижался к стене.

Впереди вторая дверь, на нее падает свет костра. Кажется, что он горит вплотную с дверью. В нос Избасару ударяет густой терпкий запах вяленого мяса и судорогой сводит высушенный жаждой желудок.

«Откуда у ловцов мясо? Целая баранья туша свисает с потолка… Это для казаков мясо», — догадывается Джанименов, протягивает руку, взмах — и в карман засунут фунта на два кусок. Нож снова за поясом. Еще осторожнее продвигается ко второй двери Избасар. Недалеко от нее, прямо на полу, чадит коптилка, валяются лохмотья. «Кто забыл здесь коптилку, зачем ее зажгли?». На полу спит белобрысый русский парнишка в разодранной на плече рубахе. А коптилка уже лижет край лоскутного одеяла, и оно тлеет.

«Сгорит», — обжигает Избасара мысль. Он хватает коптилку, отодвигает подальше, наступает ногой на тлеющее пятно. Откуда-то сверху падает с грохотом ведро. Он его задел плечом. Парнишка приподнимает голову, что-то шепчет спросонки и пытается расклеить глаза. Затоптать коптилку уже не успеть: напугается мальчишка и закричит. Значит… надо быстро стиснуть ему рот, а другой рукой…

Парнишка открывает глаза:

— Это ты, братень, — бормочет он. — Ложись туто-ка. На кошме блох помене, — роняет голову на подушку и поджимает к животу коленки. Глаза у него опять закрыты.

Избасар какое-то мгновение стоит обмякший и радостный, затем крадется к двери и, прячась за косяк, выглядывает в проем.

Костер совсем близко, шагах в двадцати. Возле него четверо: один квадратный, большой, как глыба, с широкой бородой.

— Я те, Митька, — говорит он пропойным голосом, — сверну за такие слова на бок сопатку, хучь ты и с лычками.

— А че? — вскидывает голову сидевший с краю казак, — а че, бабы оне бабы и есть. Никотора не устоит, ежели с подходом к ней.

— Про которых не знаю, про Глашку тебе толкую.

— А хучь и Глашка!

— Ну, ты, кобель облаянный, Глашку, сказываю, не трожь.

— Гляди, напужал. Да нужна она мне. Я к тому — поторчим в етом пекле ешшо, тады любой ее… Узнаешь тады.

— Ох, поторчим, — подает голос еще один высокий казачина, сидящий с краю, и разводит руки. — На кой нашему начальству коса тутошняя? Сколь постов понаставляли. Видать, поприжала голытьба красноштанная.

— Видать, прижала.

— А ваш-то ахфицеришко зачем приперси сюды?

— С проверкой вроде. Велел собираться утрось назад.

— В Ракуши?

— Туды.

— Он знатца к своей которой-либо, а наш Быков к Глафире под бочок, — хихикает тот, кого назвали Митькой.

Избасар разглядывает казаков, прикидывает расстояние до костра, от него — до колодца. Ползти придется по бугру. Доходит ли туда отсвет?

— Вы хучь в Ракушах, — продолжает жаловаться высокий казачина. — Там народ, то да се, насчет выпивки опять же больше шанцев. А нам в етой дыре торчать, — и уже другим тоном спрашивает: — Толкуют, зверюга Исаев-то сотник ваш?

— Така скотина рыжая, не приведи господь, — отвечает Митька, подбрасывает в костер охапку сухого камыша и, подперев ладонями щеки, вдруг по-бабьи тонким голосом заводит:

Отсветы костра пляшут на казачьих лицах и как бы лепят их по частям. То выхватят вдруг чьи-нибудь глаза и зажгут, кинув в них искорки, то вытянут или сломают чей-нибудь нос, то черненной медью обольют казацкую красу — завитой чуб.

Избасар приладил удобнее банчок и пополз, хоронясь за барханом. Казаки пели. Вот и бугор. Избасару кажется, будто он ползет уже вечность целую, и все по этому проклятому, выставившему напоказ свой гладкий горб бугру, где его видно, как муху на белой стене. А тут еще сердце стучит так, что за версту можно услышать. Если бы казаки не пели, услышали бы… Вон глыбастый перестал петь, повернулся, глядит на бугор… Он же в нескольких шагах всего, неужели не видит?

«Сам на свету, а здесь темно, поэтому и не видит…» — догадывается Избасар и все равно не выдерживает, бросается вперед и сползает в тень сруба. Будто по железному листу грохочет осыпающийся вслед песок. «Сейчас обязательно услышат и кинутся сюда, сейчас!».

Рядом доски сруба. Забыв обо всем, Избасар припал к ним губами. Доски были холодные и влажные. Трясущимися от нетерпения руками Джанименов размотал с пояса бечеву, зацепил банчок и тихо опустил в колодец. Опускал до тех пор, пока внизу не послышался слабый всплеск.

Теперь надо ждать, пока банчок не наполнится, не станет тяжелее бечева. А ждать нет сил больше. Рядом бочка, Избасар сунул туда руку: «Вода!» Он стал кидать ее пригоршнями в рот, пьянея от каждого глотка. Вода казалась необычно вкусной. После дошел ее тухлым, застойный запах.

А бечева не становится тяжелей… Пробка!.. Забыл вывернуть пробку, банчок не погружается. Надо его вытащить наверх и…

— Ты, Прокоп, слазил ба за водицей в колодец, принес манерку холодненькой, — донесся от костра сиплый голос и, будто кипятком, обдал Избасара.

— Где манерка-то? — высокий казачина встал, потянулся с хрустом.

В распоряжении всего несколько минут. А Джанименов не может решить, что делать.

Огромным усилием заставил он себя успокоиться, и сразу четче стали мысли.

… Банчок вытянуть уже не успеть… Значит…

Избасар быстро просунул бечеву в щель между бревнами сруба, закидал ее конец песком и отполз за бочку. А казак уже рядом. Он еще не освоился с темнотой, шарит руками, нащупывает бадью, опускает в колодец и крутит ворот. Он скрипит долго, тягуче. Вскоре, щедро роняя капли, бадья стоит на закраине сруба. Казак сует в нее манерку, слышится глухой стук.

— Что за оказия? — бормочет удивленно казак, лезет в бадью рукой и вытаскивает банчок. Какое-то время он разглядывает его, затем тянет за бечеву, перебирает по ней, отступая от сруба, почти касаясь спиной Избасара. Сейчас он повернется…