Страницы жизни Трубникова (Повесть) - Нагибин Юрий Маркович - Страница 4

— Ну и что? — скучно спросил Семен.

— Я к тому, что никто меня не понуждал, наоборот, создали все условия для отдыха, одной пенсии три тысячи…

— Три тысячи!.. — охнул Семен. — Это ж надо! Да с такими деньгами… тут тебе и корову, и птицу всякую, и поросят за милую душу!..

— Постой! Дай кончить. Ты знаешь, я не трепач. Коль уж я сюда насовсем приехал, можешь быть уверен, наведу порядок. Скажу тебе по секрету, меня перед отъездом министр принял, дадут нашему колхозу два грузовика бесплатно, чуешь? — Последние слова Трубников произнес с ноткой торжества.

— Хочешь от меня совет? Малость передохни и давай прямым рысом на станцию, московский идет в десять пятнадцать, билет по орденской книжке без очереди получишь…

— Шутишь!

— Какие уж тут шутки! — с твердой печалью сказал Семен. — Не лезь ты в нашу грязь, мы к ней прилипшие, а ты человек пенсионный, вольный. Ничего не добьешься, только измучаешься и здоровье даром загубишь… Может, думаешь, тебе тут кто обрадуется? — заговорил он громче, с гневным напором. — Мол, приехал герой, избавитель… Да кому ты нужен? Устал народ, изверился. Любой пьяница, бабник, вроде того старшины, людям доходчивей, он, по крайности, никого не трогал. Я четыре класса кончил, я знаю: помножай нуль хоть на миллион, все равно нуль останется. Так вот и у нас. Уезжай подобру-поздорову, не срамись понапрасну.

— Да… — коротким вздохом Трубников словно подвел итог. — Хорошо поговорили. Теперь знаю, на тебя рассчитывать нечего. Ну что ж, Семен, оставим этот разговор. Жизнь покажет. Но только, — закончил он с угрозой, — в колхозе я вас всех заставлю работать, и тебя, и ее, — он кивнул на Доню, — и старших ребят. Не думайте отвертеться, я человек жесткий.

— Ладно вам! — сказала Доня и ладошкой прикрыла зевок. — Разошлись, петухи!.. Семен, поди-кась дров наколи.

— И то дело! — как-то разом остыл Семен и вышел в сени.

Трубников прислонился затылком к стене, от усталости и недосыпа иголками кололо глаза. Он сомкнул веки. Что ни говори, а сегодня он потерпел поражение. Плохо начинать с поражения. Но он с детства знал, как трудно одолеть каменное упрямство Семена. Как ни странно, лишь это и привлекало его в Семене, хотелось осилить его, повернуть на свой лад. Может, на скрытом единоборстве и строилась их многолетняя дружба-вражда? Семен всегда был в душе единоличником, даже когда работал в колхозе. Если б не революция, он бы непременно в кулаки вылез. Случай не столь уж редкий! Ему не раз встречались кулаки без достатка, этакие богатеи в ситцевых штанах. Иной за всю жизнь кубышку медяков не наскреб, а по душе прожил, как первейший банкир. Никакие доводы не действуют на Семена, кроме одного: рубля. «Вот этим доводом я и допеку тебя, дружище Семен!.. Допеку ли?» Ко всему у Семена еще сильная союзница, смелая в своем бесстыдстве, дерзко независимая Доня.

Трубникову вдруг вспомнилась белая полная Донина нога и ползущий по ней вверх подол. Ему стало не по себе. Нашел время о бабах думать, очень важная для него сейчас забота. Но он знал, что зачастую начинаешь думать о них в самое неподходящее время: перед атакой, сквозь мучительную боль на перевязочном столе, в окружении, всегда, когда это особо бессмысленно. Но прежде у него был выход, он начинал думать о жене, представлял себе все, что с ней сделает, когда вернется домой, и в радостном возбуждении успокаивался. Сейчас ему думать было не о ком, вот разве о Доне, — содеянное ею чуть не на глазах у мужа невольно толкало мысли к ней. Он знал, что между этими подлыми мыслями и поступком лежит пропасть, и все же ему было противно.

— Он так и будет у нас жить? — донесся из сеней голос Дони.

— Куда ему деваться? — неуверенно проговорил Семен. — А потом, он же мне деньгами помог, когда дом строили.

«Мать честная, а я и забыл о том! Верно, когда в тридцать четвертом Семен погорел, он приехал ко мне в Москву за „вспомоществованием“. Сколько я ему дал? Цена деньгам так быстро меняется, что и не вспомнить. Но, видимо, дал немало, если Семен признает мои права на эту халупу…»

— А за что его все-таки из Москвы выслали? — спросила Доня.

— Кто его знает! — задумчиво сказал Семен. — Он со всяким начальством вращался, может, кому не потрафил, темна вода.

— Нет! — сказала Доня. — Жена его прогнала, неохота ей за калекой век свой губить.

— Дура! — свысока сказал Семен. — Тут политическое…

— Дурак! — пренебрежительно сказала Доня. — За политическое его бы не сюда, куда подальше сослали. Жена ему изменила, а он по гордости все имущество бросил и ушел. Слушай, Семен, а он нам жизнь не изгадит?

— Друг все-таки… — неуверенно произнес Семен. Вместе росли.

Сейчас, к утру, тяжелый дух, наполнявший избу, сгустился, обрел почта материальную плотность. Трубников приподнялся и распахнул окно.

— Чего там? — крикнула из сеней Доня.

— Душно, окно открыл.

— Ишь, распорядитель! Избу выстудишь.

— Ладно. — Трубников закрыл окно.

Подслушанный разговор не рассердил его, напротив, наполнил жалостью к этим тупым, завязшим в топком мелководье людям. «Я вас вытащу в настоящую жизнь, силком, за уши, а вытащу. И вы еще скажете мне спасибо, от сердца скажете…»

Он никогда не дождется этого спасиба.

Понимая законы, которые движут людьми, Трубников порой не учитывал более тонкой подосновы человеческих характеров, того, что он презрительно называл про себя достоевщиной. Все мы считаемся с людьми, так или иначе нам близкими: родственниками, однокашниками, сослуживцами, однополчанами, соседями. Семен жил во внутреннем соперничестве с другом. Но пока тот преуспевал в мире, бесконечно далеком от него, Семен про себя гордился им, радовался его удаче, тем более что и ему перепадало кое-чего с этой удачи. Так, он нисколько не стыдился брать у него деньги на постройку новой избы или на покупку коровы. Егор воевал, получал ордена и звания, а Семен единственный в деревне подвел дом под железо, купил городскую мебель. Он тоже первенствовал в своем малом мирке, такого второго хозяина не было ни в Конькове, ни во всей округе. Но когда Егор ступил в его пределы, Семен ощерился. Вначале он просто не поверил в друга, испугался, что тот своим неумением наломает дров и подорвет его, Семена, бедный достаток. Когда же верх возьмет Егорова правда, у Семена рухнет сердце. Да, он превыше всего ценит рубль, но «земляной» рубль он не захочет получать от Егора и по собственному желанию навсегда покинет деревню, уйдет, отравив Трубникову радость нелегкой победы.

Трубников провел рукой по глазам, прогнав остатки короткой дремы. Было совсем светло, и голубые ходики на стене показывали девятый час. Воздух в избе стал чище и прохладнее, наветрило, пока Доня хлопотала по хозяйству. У печи стоял мальчонка лет пяти, русоволосый, большеголовый, и внимательно разглядывал его голубыми смышлеными глазами.

— Тебя как звать? — спросил Трубников.

— Петька, — хриповатым детским голосом отозвался тот.

«Ах ты, Петька, фрицев сын! Ведь и в голову не придет, что чужого ты семени. Как есть русский деревенский мальчонка! И вырастешь ты справным мужичком, будешь пахать русскую землю, любить березу да клен, а не какой-нибудь там бук или каштан, пить русскую горькую, а не шнапс, в сердцах бросать „Так твою мать!“, а не „Доннер-веттер!“, и женишься ты на Машке или Клавке, а не на Марте или Гретхен».

— А батька с мамкой где? — спросил Трубников.

— В город поехали… и Алешку взяли, — ревниво проговорил Петька. — Алешка-то здоровый мужик, его завсегда с собой берут.

«А вас на кого оставили?» — хотел спросить Трубников, но тут мимо него, застенчиво отведя взгляд, скользнула из сеней большая девочка с распущенными по узенькой спине длинными темными волосами. Из горницы донесся скрип раскачиваемой зыбки и тихая, мурлыкающая песенка.

— Это на войне тебе руку оторвало? — спросил Петька.

— Ага.