Люди Красного Яра (Сказы про сибирского казака Афоньку) - Богданович Кирилл Всеволодович - Страница 21

Никита Карамышев скривился было, поглядев на Афоньку. Потом на попа глянул, на казаков, что кругом грудились.

— Ино ладно, Афонька. Твой рубль-то. Разрешаю. Но помни… Помни, Афонька… — И он пальцем погрозил. — Удалой ты казак. Но потеха потехой, а служба службой: пить помногу не велю, чтоб себя помнили. А тебе, отец, — повернулся он к попу, — я на Москве новый колокол закажу на церкву, чтоб звонче старого был и к службе божьей призывал православных. А то, вишь ты, за шумом-то мирским благовеста не слыхали. Басурмане.

Воевода повернул коня и поскакал к острожным воротам. Все двинулись за ним. Да и время было, потому как осенний короткий день загасал.

Сказ шестой

НОВЫЙ ДЕСЯТНИК

Пропали казаки. А как и что — неведомо. Из Канского острожка в розыск за ними не ходили и вестей на них никаких не давали. Почему — тоже неведомо. И тогда, прождав еще сколь можно, Дементий Злобин велел идти в розыск Афоньке, казаку Романова десятка.

Прибывши в Канский острожек, Афонька перво-наперво спросил, где Роман и его два казака и почему о них никаких вестей не давали. Севостьян Самсонов, который сидел в Канском острожке приказчиком с двадцатью казаками-годовальщиками, попервости было взбеленился на Афоньку: мол, кто ты таков, что с меня спрос делать. Но как Афонька насел на него, то Самсонов поутих и ответил, что Роман уже более как месяц тому назад прибегал на лыжах с зимовья и взял у Самсонова пятерых казаков. Сказывал тот Роман, что-де для опасного дела берет казаков, потому как в их околотке тайно какие-то неведомые и недобрые люди рыщут. Ходят, мол, вкруг засека по ночам, а ясачные мужики татарские, что были неподалеку, видать, куда-то откочевали, хотя ясак с себя дали полные оклады без недобору. И еще Роман сказывал, что те неведомые люди, которые вкруг их засека ходят, не татары — это уж по всему видно. И вот он, Самсонов, отпустил с Романом Яковлевым своих пятерых казаков сроком на две недели. И как те две недели минули, и их, казаков, обратно не было ни одного, то он, Самсонов, сам ходил на зимовье. И в зимовье никого не было. Все занесено снегом, — ни одного следа нет. И снег у зимовья лежит давний: поверх уже много сухих сучков и хвои нападало. К зимовью самому он подходить не стал, потому как было по всему видно, что Роман Яковлев со всеми людьми ушел, и, видать, не заходя в Канский острожек, прямиком свернул на Красный Яр. Так он, Самсонов, считает, а более ему ничего не ведомо. А почему вестей на Красный Яр к воеводе не посылал, то потому, что за каждый пустяк гонять людей в дальние дали нечего.

Выслушавши Савостькину сказку, Афонька призадумался. Теперь бы ему вроде можно было и возвращаться в Красноярский острог — дело он свое выполнил. Но все же как это, — ни здесь Романа нет, ни в зимовье, ни в остроге. Ни Романа, ни казаков. Восемь-то человек так вот сгинули разом — это как же? Нет, надобно доподлинно проведать, куда они подевались.

— Вот чо, Савостьян, — сказал Афонька. — Как хошь, а надо внове дойти до Романова зимовья.

— Ну так чо? Воля твоя, ступай, а я тебе не товарищ. Я мыслю так. Коли они на Красноярский острог не пришли, — стало быть одно, в бега ударились, не иначе.

— То еще не ведомо. Вилами по воде писано. Да и быть того не могет. Про других не скажу, а уж Роман в бега не пойдет — сам знаешь, семейный он, куды ему бечь…

Самсонов смолчал, а Афонька продолжал:

— А может, их побили там, на зимовье? Или в ясырь увели? Могет такое статься?

— Ну, могет, — неохотно согласился Самсонов.

— Вот видишь! А сам в точности не ведаешь: в зимовье-то не захаживал, сыск не чинил. Восемь человек невесть куда подевались, а ты, ровно пень, сиднем сидишь.

— Так я-то думал, что они на Красноярский острог ушли.

— А ты бы не гадал попусту, как баба на бобах, а в точности все бы сыскал, как и что. Можно ли этак-то?!

— Тьфу ты! — озлился Самсонов. — Ну твое-то дело какое? Ты чо тут выговаривать почал? — все более распалялся он и стукнул кулаком по столу. — Ты чо мне за спрос? Я тут начальник и сам ведаю, как свои дела весть. Указчиков мне ненадобно. Я здесь приказчик, а ты кто супротив меня?

— Да ты не шуми. Мне велено проведать, где люди, — вот я и сполняю. А потом, уж коли на то пошло, по совести людской, — восемь-то человек где? Где они? Узнать ведь надобно!

— Ну и узнавай! Ваш же Роман у меня пятерых казаков свел, вот с него и спрашивай, ищи его, куда он моих людей увел. Да и чо искать? Не дети малые.

— Эх, негоже ты говоришь, Севостьян! Местничаешь в таком деле, вашими-нашими считаешься, а мы-то здесь все свои люди, русские, государевы супротив иноземных народов разных. Ладно, свариться не станем. Дай мне кого, и я на засек тот пойду.

Самсонов перечить не стал, только буркнул, что много людей с Афонькой не отпустит, а то и те пропадут.

— Жестокий ты человек до людей, — в сердцах сказал Афонька. — Для своих же товарищев жалеешь. И как можно так-то судить?

— Да верно же говорю, не могу многих с тобой отпустить.

— Ну ладно. Казаков двух-то отпустишь?

— Двух отпущу. Пусть сами, кто хочет, без выбору, идет.

На другой день поутру Афонька стал снаряжаться. Но выйти ему не удалось. В ночь ударила сильная оттепель, и выбраться из острожка в дальний путь, за десятки верст ни пешком, ни верхами, ни на лыжах было нельзя. Пришлось Афоньке ждать, пока на реке лед взломит, чтоб идти до зимовья водой.

И вот только пронесло первый лед, как Афонька с двумя казаками-годовальщиками вышел на небольшой лодке из Канского острожка.

Зимовье было вверх по Кану-реке на малой речке, в Кан впадающей. Водой идти — четыре дни ходу.

Они подошли к зимовью по большой воде. По топкому берегу, а весна взялась дружная и ранняя, и талых вод было много, дошли до зимовья, что в нескольких саженях от берега хоронилось средь елей и сосен.

Когда они вышли на небольшую еланьку, то увидели, избенку, обнесенную высоким тыном. Никто не вышел им встречь, да они никого и не ждали. И все ж пустота и тихость вокруг удручили их. Да, видать, давно все ушли отсюда. Дивно все это, дивно. Чудилось Афоньке: недоброе что-то здесь учинилось.

— Ну, чо делать станем? — спросил Афонька казаков. — Вспять ли повернем, али в зимовье зайдем?

— Как велишь…

— Ну, а сами-то как? — допытывался Афонька.

— Надо в зимовье идти, — ответили оба казака.

— Ну ин ладно, — повеселел Афонька. — Я чаял, не схотите. Пошли.

Хоронясь за соснами, стали подходить они к зимовью. Никого-то никого, да всякое может быть. Дойдя до зимовья, казаки увидели — ворота у тына поломаны. Одна створка на земле валяется, разломана чуть не в щепы, другая — на одной петле висит, качается на ветру, поскрипывает, будто жалуется на что.

Жутко стало как-то казакам. Изготовив пищали к бою, они взошли за тын. Дверь в избенку-зимовье затворена, оконце ставнем изнутри забрано. Но запору на дверях нет. Только рядом с дверью кол валяется — видать, дверь снаружи подперта была, а как снег сошел, кол-то и повалился.

Стало быть, ушли Роман Яковлев с казаками, коли дверь колом подперли? Ушли и, может быть, в пути сгинули? Но опять-таки, почему не на запоре дверь, а просто колом подперта? Так вот дверь подпирают, когда ненадолго уходят…

Постояв и оглядевшись еще раз вокруг, Афонька обошел избенку. Никаких следов нигде не отыскал. Какие уж там следы. Сколь времени минуло. Снег уже сошел, почитай, везде. Только с полуночной стороны за избенкой доживал последнее черный весь, да по ямкам, да под деревьями, куда солнце не доставало, лежал еще рыхлыми почерневшими пластами.